За ним торопятся —

                              след в след —

Фашисты черной стаей.

«Сынок, сынок, — подумал дед, —

Неужто заплутает?»

Пургой на сердце маета,

От дум спасенья нету.

Дорога к подвигу крута —

К последнему рассвету.

Сковало спину ломотой,

И обливает потом.

Идет России сын святой

На смерть, как на работу.

И, пересиливая боль,

Сказал:

— Шалишь, сумею…

Ишь, расфашиская яволь,

Хотел купить Матвея!..

Ведет Кузьмин последний бой:

России верой служит.

И командир он над собой,

И комиссар к тому же.

Лес отступился на версту.

Врагов не спрячут тени.

На Малкину на высоту

Сугробы — как ступени.

Кузьмин зовет:

— Сыны, пора!

За все воздайте гадам! —

И грянула огнем гора

По вражеским отрядам.

Огонь смертельный,

                              лобовой —

Каратели в ловушке.

Как приговор,

                   короткий бой

На Малкиной горушке.

Задетый пулею,

Матвей

Шагнул,

          окинул взором

Последний в жизни снеговей

И огненную гору.

Зарделся над горой восход.

Горят снегов разливы.

Кузьмин в бессмертие идет,

Как шел пахать на ниву.

Согнула травы изморози соль.

Как пламень вечный —

                                    под окном рябина.

Под ветра вой свою вверяю боль

Листу просторному,

                              как снежная равнина,

Достанет ли его —

                           беду вобрать,

Что на сердце давным-давно осела?..

В гестаповском застенке гибнет мать —

Железом и огнем пытают тело.

Кровавой бороздой текут слова:

Орда фашистов.

                      Беженцы.

                                    Облава…

Одна страшней другой

                                   ползет молва —

В опасности Советская держава.

Черным-черно по белому листу:

Убит мой брат,

                     отец смертельно ранен.

Гремят отмщеньем взрывы на мосту…

Всё в памяти моей,

                            как на экране.

Я в юность возвращаюсь —

Меркнет свет,

Гляжу на лист бумажный безнадежно.

Да что там лист!

                       Для горестей и бед

Была бы впору степь

                                с ее немым безбрежьем.

Не объять материнскую душу,

Беспредельны просторы ее…

Ты прости,

              что покой я нарушу,

Житие вспоминая твое.

«Житие» — не обмолвное слово,

Ты и вправду святая была.

На деревне умела любого

Отвести от корысти и зла.

Терпелива, скромна, величава,

Уживалась с нелегкой судьбой.

Деревенских детишек орава,

Как за матерью,

                      шла за тобой.

Ты учила не плакать от боли

И в работе себя не жалеть.

Даже наше тяжелое поле

При тебе

            начинало светлеть.

А когда захлестнуло ненастье,

Ты,

    себя втихомолку казня,

Материнской суровою властью

Посылала в разведку меня.

И, склонясь надо мной молчаливо —

Состраданье само и любовь, —

Ты не взглядом ли раны лечила,

Из которых бежала,

                             сочилась

Сквозь бинты воспаленная кровь?

Запомнилась, как изваянье

Надежды,

             любви

                       и страданья:

Сутула,

          сурова с лица,

И нет ее горю конца.

И в зной у дороги,

И в слякоть.

Уже не под силу ей плакать.

Давно разуверилась в боге…

Но ждет сыновей у дороги.

А вишенье снова в цвету…

Не сменишь на этом посту.

Оглянусь на былое,

                             воспряну.

От сомнений своих отрекусь

И поверю:

В отставку мне рано,

Я России еще пригожусь.

Как смогу,

              послужу напоследок —

Ничего, что на сердце рубцы.

Завещали Россию нам деды,

А теперь мы и сами отцы.

Это мы обещали солдаткам —

Для Отчизны себя не жалеть,

Если надо,

              приму без оглядки

Перегрузки,

                лишенья

                             и смерть.