Как и Цезарь в борьбе за сан великого понтифика, Катилина поставил все на один-единственный бросок. Он поставил на кон то, что сумеет изобразить двуликого Януса, являя один свой лик сенаторской и всаднической элите, а другой — беднякам, обездоленным и отягощенным долгами. Игра не удалась ему. Но если истеблишмент повернулся к Катилине спиной, этого отнюдь нельзя сказать о низах. Катилина пробудил в них надежды, куда более сильные и отчаянные, чем предполагал. Повсюду, в сельских краях, где жители начали вооружаться косами и ржавыми мечами, в Риме, где демонстрации то и дело грозили превратиться в бунт, даже в самом Сенате, где неудачники в великой игре за собственное продвижение оплакивали собственные долги и разочарования, разговоры о революции рассыпали свои искры. И там, где звучали безумные речи сии, находился Марк Целий. Почему? Может быть, долги молодого человека уже достигли такой величины, что он был готов рискнуть всеми перспективами легального продвижения ради участия в революции? Или его соблазняла сама атмосфера заговора, тайные перешептывания? А может, причиной стал его идеализм? Симпатии к делу Катилины явно пробуждали радикальные настроения во многих блестящих молодых людях. Общая напряженность вполне могла настроить отца против сына. Один из сенаторов предпочел убить собственного наследника, чем видеть его соучастником Катилины, невзирая на то, что молодой человек, подобно Целию был наделен «выдающимися талантами, начитан и пригож».[157] Даже Цицерон был вынужден признать, что Катилина умел привлечь на свою сторону многих прекрасных людей, «изображая перед ними нравственное рвение».[158] Поэтому Целий мог поддерживать его как из самых низменных побуждений, так и по самым возвышенным причинам, а, возможно, под воздействием и тех и других. Однако существует еще одно предположение, заключающееся в том, что Целий вообще не поддерживал Катилину. При всем своем упрямстве он вполне был способен на расчетливый цинизм. Быть может, тот просто был для своего покровителя ушами и глазами.
Цицерон, безусловно, нуждался в оказавшихся на нужном месте соглядатаях. После провала Катилины на выборах информация консула относительно грядущей революции становилась все более тревожной. Люди начинали требовать доказательств. И тут, когда нервозность была уже готова превратиться в насмешку, в дом Цицерона вдруг доставили целый пакет с письмами. В них излагались планы Катилины устроить всеобщее побоище. Обвинительные документы эти принес не кто иной, как сам Красе, объявивший, что они были переданы его привратнику «неизвестным человеком».[159] Когда Цицерон на следующее утро зачитал письма в Сенате, паника охватила весь город. Было объявлено чрезвычайное положение, и спасать Республику доверили Цицерону. Выдав обществу своего протеже, Красе удалился в тень. Читая описания этой невероятной истории, трудно не сделать вывод о том, что осенью 63 года Катилина не был единственным заговорщиком. Кем мог оказаться тот самый «неизвестный человек»? Нам известна только одна личность, тесно связанная с Цицероном, Крассом и Катилиной. Это Целий.
Безумная мысль, конечно. Возможно, здесь верно любое из приведенных выше объяснений или — все они одновременно. Однако не стоит винить в этой загадке одну только скудность дошедших до нас исторических источников. Здесь нетрудно увидеть некий важный фактор, присущий самой Республике. Стремление римлян к славе, горевшее в их душе и озарявшее весь Рим и империю его своим пламенем, отбрасывало также неровные и предательские тени. Каждому честолюбивому политику следовало владеть искусством конспиратора. Когда Цицерон встретился с Катилиной в последний раз, лицом к лицу в Доме Сената, он рассек козни противника с блеском патологоанатома, выставив их напоказ в свете охватившей его ярости и описав подробности заговора в таких деталях, что Катилина в ту же ночь бежал из Рима. Впоследствии Цицерон считал этот миг кульминационным в своей карьере, «вершиной бессмертной славы»,[160] согласно его собственному, «скромному», определению. Представление о себе как о безупречном защитнике республики, искреннем и простом патриоте сделается основой его карьеры — до конца. Подобная перспектива, естественно, была не для Катилины. Прежде чем покинуть Рим, он написал письмо Катулу, протестуя против обвинения, уверяя в своей невиновности и жалуясь, что его заставили удалиться в изгнание. Направившись на север, предположительно к месту своего уединения в Марселе, он на самом деле свернул в сторону, чтобы принять командование над разношерстным войском, составленным из крестьян и ветеранов войны. Тем временем в Риме Сенату через определенные временные интервалы «скармливали» еще более жуткие подробности его замыслов, согласно которым следовало: поднять на восстание галлов на севере Италии; освободить рабов; а сам город предать огню. Истерия овладела всем Римом. Цицерон стал героем дня. Тем не менее раздавались и редкие голоса несогласных. «Кризис подстроен, — нашептывали они. — Катилина не виноват. Это Цицерон толкнул его на революцию, Цицерон тщеславный, Цицерон выскочка, алчущий славы».
Как всегда бывает, когда дело касается конспирируемых теорий, надежные доказательства отсутствовали. Под рукой не оказалось такого человека, который мог бы поджарить Цицерона так, как сам он сделал это с Катилиной. Правда осталась покрытой туманом дезинформации. Было очевидно, что Цицерон прибегал к грязным приемам, чтобы выкурить своего врага, однако насколько далеко мог зайти великий оратор, сказать невозможно. Тем не менее можно утверждать, что он не был бы настоящим римлянином, если бы не попытался столкнуть своего соперника с обрыва. Каждый из консулов мечтал отметить время своего пребывания у власти славным деянием. Таковы были правила игры в самопродвижение. Возможно, Цицерон не соблюдал норм, предписываемых его собственной пропагандой, однако — если забыть про Катона — кто их соблюдал?
В конце концов, именно Катилина первым взвинтил ставки. Гражданская война показала, как быстро может разгореться пламя насилия. В столь соревновательном обществе, как римское, опасно было даже заводить речь об обходных путях в конституции, — все равно, что бросать угли в деревянный ящик. Это объясняет, почему Цицерон так стремился оградить Катилину противопожарными рвами. Он боялся, что если заговорщиков не изолировать, вспыхнувшее пламя может скоро полностью вырваться из-под контроля. Конечно же, когда Катул поверил, что Катилина действительно злоумышлял против Республики, он немедленно попытался указать и на Красса, а заодно, для порядка, и на Цезаря. Возможно, Цицерон имел на сей счет собственные подозрения, однако предпринятый Катулом ход принадлежал к числу тех, которых оратор старательно избегал. Он не испытывал ни малейшего желания загонять в угол такого человека, как Красе.
5 декабря, когда и без того панические слухи с каждым часом стали приобретать более тревожный характер, Цицерон созвал экстренное заседание Сената, на котором объявил о том, что все руководители заговора в Риме найдены и арестованы. Имена Красса и Цезаря в его списке отсутствовали. Но и последовавшие дебаты скорее выказывали неприязнь и амбиции выступавших, чем касались самого заговора. Следовало решить вопрос, что делать с подручными Катилины. Многие из них принадлежали к хорошим семьям, а суровейшие из законов Республики запрещали казнить граждан без суда. Однако не позволяла ли Цицерону обстановка чрезвычайного положения просто забыть об этом священном ограничении? И Цицерон, все еще опасавшийся, что волна истерии может коснуться и его самого, предложил применить к заговорщикам абсолютно новую тогда для Рима меру наказания — пожизненное заключение; Катон, возражая ему, потребовал смертной казни. Здесь, в столкновении между двумя людьми, столь сходными по масштабу своего дарования и столь противоположными по характеру, прогремел первый залп войны, которая в итоге заставит Республику рухнуть. А пока победу одержал Катон. Большинство сенаторов согласилось с ним в том, что безопасность Рима важнее прав отдельных граждан. И к тому же кто и когда слышал о таком наказании, как тюремное заключение? Заговорщики были приговорены к смерти.
