Наконец нужная книга была извлечена и торжественно внесена в комнату паспортисток. Антонина Васильевна уже расчистила для нее место на своем столе, куда Вячеслав Иванович и водрузил раскопанный фолиант. Кажется, Клава посмотрела с досадой: она ведь руководила раскопками, потом влажной тряпкой стирала пыль и с книги, и с Вячеслава Ивановича — тот воспринял как должное, не выказав никакой галантности, — и могла рассчитывать, что и дальше будет главным действующим лицом, но вот Антонина Васильевна ее мгновенно отстранила. Ну а Вячеславу Ивановичу не было дела до здешних внутренних взаимоотношений, его интересовали только поиски.

Он поместился за спиной Антонины Васильевны, и Клава подошла, и третья паспортистка. Антонина Васильевна торжественно открыла книгу. Пахнуло почтенным запахом старой бумаги.

Записи в книге были сделаны странными чернилами, каких теперь уже не выпускают: коричневыми, будто писали разбавленным кофе. Или это время так изменило нормальный цвет чернил? Буквы выведены со старательными нажимами, от которых отвык глаз.

— Вам бы лет на пять раньше прийти, — посоветовала Антонина Васильевна, — еще когда Полина Сергеевна работала! Она тут с того времени. Ей бы и книг никаких не надо, всех блокадных жильцов наизусть знала! Уехала теперь куда-то к сыну — в Пятигорск, что ли, или в Сочи. Я-то уж в сорок пятом пришла, по рассказам только о тех временах… Она много рассказывала, Полина Сергеевна.

— Ничего, и сами все найдем! — бодро возразила Клава и тем самым словно бы укорила Антонину Васильевну в неверии в свои силы. — Давайте быстро перелистаю!

— Я тоже умею, — невозмутимо ответила Антонина Васильевна.

Появился какой-то посетитель — не то просил справку о составе семьи, не то книжку для квартплаты. Он оказался с участка Клавы, но та не стала отвлекаться, отмахнулась:

— Потом! Не видите, занята!

Антонина Васильевна провела ладонью над открытой страницей.

— Вся летопись здесь. Учет и тогда был поставлен. Движение жильцов. Только тогда все движение в одну сторону. Значит, какие номера смотрим?

Получалось, что работу Вячеслав Иванович задал совсем и не трудную, — за торт мог бы просить и больше, да незачем.

— В доме двенадцать по той лестнице всего четыре квартиры — от шестьдесят седьмой до семидесятой. Да и шестьдесят восьмая исключается: там старушка с самой блокады живет. Только три и остается.

— Сейчас. Только у нас ведь поквартирного списка нет: нужно подряд смотреть, если только было движение. Титульные списки были потом, когда контрольные листки… Сейчас полистаем. Значит, смотрим «выписался». Или «выбыл».

— А не могли про мальчика по ошибке написать «умер», если он не умер? Вот тут мальчик с тридцать шестого года. — Это Клава включилась в розыски.

— Ну что ты говоришь, Клава! Тогда учет получше, чем сейчас! Чтобы карточки не получали на умерших. А то бы знаешь сколько мертвых душ? Побольше, чем у Гоголя!

Вячеслав Иванович почти не слышал, что говорят женщины. Он смотрел из-за плеча Антонины Васильевны в нетерпении первым увидеть самого себя в домовой книге, себя, записанного старательным несовременным почерком с детскими нажимами, записанного странными коричневыми чернилами…

— Вот мальчик пропал без вести! — почти выкрикнула Клава.

— Ах, ну что ты, Клава, — как бы с сожалением сказала Антонина Васильевна, — не видишь, что из пятьдесят шестой квартиры!

— И еще: Ярослав, и год тридцать шестой. Славик, значит!

— А квартира семьдесят восьмая! Сказано же тебе, Клава: с шестьдесят седьмой по семидесятую включительно. Какая непонятливая, ей-богу!

Они говорили, а Вячеслав Иванович уже видел. Видел, но не мог произнести вслух, ждал, чтобы это сделала положительная Антонина Васильевна, — словно боялся, что ему всего лишь мерещится…

— Ага, вот: «Сальников Станислав Петрович, 1935 года, пропал без вести 26 марта 1942». Из шестьдесят седьмой квартиры. Вот.

Голос Антонины Васильевны прозвучал торжественно, левитановские нотки в нем послышались.

— Сальников? Станислав?

Так же старательно и неумело впервые повторяет за матерью свое имя ребенок.

— Вот видите, вот и нашли! — торжествовала Клава. — Все записано, все честь по чести!

— Обожди, Клава, посмотрим дальше: вдруг кто-нибудь еще подходящий, — охладила пыл Антонина Васильевна.

Но никого подходящего дальше не нашлось, хотя пролистали и майские записи — без всякой нужды, ведь Вячеслав Иванович точно знал, что уже в апреле был вывезен через Ладогу.

— Значит, Сальников Станислав Петрович?

Он словно бы постепенно пробивался к своей исконной фамилии, еще говорил в третьем лице, не решаясь произнести прямо: «Я — Сальников!»

— Ну конечно! Вы же видите! Все сходится! Удивительно! — продолжала торжествовать Клава.

— А родные? Кто были родные?

— Сейчас и родных поищем. — И Антонина Васильевна перевернула назад несколько страниц, возвращаясь в сорок первый год. — Вот: «Сальников Петр Григорьевич, 1895 года, умер 31 декабря 1941 года».

Толстый мужчина — а умер первым. Отец.

— «Сальников Сергей Петрович, 1928 года. Убит при артналете 14 марта 1942».

Значит, брат.

— «Сальникова Галина Владимировна, 1906 года, умерла 16 марта 1942».

Сразу же за братом — мать.

— Смотрите, вот еще! — закричала Клава: «Сальникова Маргарита Петровна, 1937 года, выписана 5 мая 1942». Выписана!

— Выписана? Как — выписана? То есть что же — жива? И в мае — больше месяца. Из той квартиры? Сестренка, значит? И жива? Выписана…

Он уже смирился со скорбно-торжественным: «Умер… убит…» — и в первую секунду просто растерялся: неужели возможно, чтобы жива? Чтобы у него жива родная сестра? После всего, что произошло? Так это было невероятно, что радость, не веря себе самой, пробивалась постепенно.

— Выписана — значит, не умерла, так? И не погибла? Выписана — в детдом, наверное, взяли?

А что, если они несколько лет в одном детдоме? Нет, его ведь гораздо раньше. А вдруг? Куда везли из Ленинграда в мае? Неужели тоже на Кубань?!

— Тут ничего не пояснено, — слегка виновато сказала Антонина Васильевна. — Только, что выписана. Вы запишите все точно, все данные, — сделаете запрос в справочном. И архивы всякие есть.

— Записать? — удивился Вячеслав Иванович. — Как же я могу забыть?

Не то чтобы он обладал особенной памятью, но невозможно же забыть имена родителей, брата, сестры.

Молчание застыло в комнате жилконторы. Словно эта скучная комната, заставленная обычной канцелярской мебелью, вдруг осветилась не сегодняшним, а тогдашним светом, от которого строгие тени легли на лица.

Вячеслав Иванович почувствовал, что должен первым что-то сказать — сказать так, как не говорит обычно.

— Большое спасибо. Я… Как будто чуть-чуть ожили сейчас они, да? Петр Григорьевич и Галина Владимировна Сальниковы… Может быть, так? И я будто снова родился. А лучше сказать: будто нашел самого себя. Знаете, я когда-то читал про человека, который после контузии забыл свое прошлое. Во всем нормальный, но до какой-то черты, а дальше — пусто. Вот и я… Ну, в общем, большое спасибо.

Тут всем захотелось говорить, произносить слова, которые не скажешь каждый день!

— Чего только люди здесь не вытерпели! Я бы, наверное, не смогла! Тут тогда любой — высший герой! — это Клава.

А Антонина Васильевна:

— Мы всегда рады! Это же счастье — помочь людям!

Всегда ли они в действительности рады помочь? Сейчас Вячеславу Ивановичу искренне верилось, что эти женщины-паспортистки живут для того, чтобы помогать людям, что никогда они не грубят посетителям, не заставляют приходить два-три раза за пустяковой бумажкой. Искренне верилось, потому что полон он был неожиданного для себя благодарного умиления, чуть ли не готов был прослезиться, чего с ним никогда еще не бывало. Кстати, и посетитель, пришедший к Клаве за какой-то справкой, до сих пор не ушел и нисколько не сетовал, что теряет время, наоборот, кажется, рад был, что оказался невольно причастен к событию, пробормотал разнеженно: