Чайковского. То есть Чернышевского!
Вот дурацкое совпадение: на улице Петра Лаврова живет Лариса. Может быть, встречались случайно.
Вячеслав Иванович почувствовал, что сейчас можно задать Алле любые вопросы — и она ответит с той же беспечностью.
— А кто отец маленького? Он ведь не женился?
— А-а, один из театрального.
— Чего «театрального»? Института?
— Ну да. Я знала, что не женится. У меня и в мыслях не было. У него семья такая дружная и образцовая!
Вячеслав Иванович не очень поверил, что так уж Алла знала, что этот тип не женится. И все равно спросил грубовато — на правах дяди:
— Зачем же, если знала?
— А-а… Жена у него такая фифа, такая моральная! Такая у них с Власиком любовь! Вот и полюбуйтесь на свою любовь!
— Кому хуже? Она не узнает, наверное.
— Я писать ей не стану, это уж точно! А все равно доказала. Это он, когда узнал, стал мне рассказывать, какая у них любовь возвышенная, какая его Лизочка святая! Чуть не плакал. Я и говорю: «Иди к своей Лизочке и успокойся!» А то чуть не плакал. Испугался — ужас как!
Вот это уже вернее: когда узнал, стал рассказывать и чуть не плакал.
— Ну правильно, такого и надо гнать: зачем он тебе? Да и зачем тебе муж из театрального.
— При чем здесь театральный?
Вячеслав Иванович еще и сам не знал, при чем. Сказал, чтобы еще сильнее унизить этого труса. А кроме как то, что он из театрального, ничего не знал про него. Знал бы, что блондин, например, сказал бы: «Зачем тебе муж-блондин!» Но раз сказал, нужно было выкручиваться.
— Как при чем? При том. Там, знаешь, публика: играть, себя выставлять. А я тебе скажу: себя выставлять— дело женское. А зачем тебе женственный муж? И все важные: «Мы — служители искусства!» Да возьми кулинарию: тоже искусство, а попробуй скажи такому! Раскричится: «Мы создаем пищу духовную! Мы выше грубого материализма!» А самих из ресторана не вытащишь. Ну их. А если когда нужна грубая мужская сила — вот мы с Эриком.
— А-а, бог с ним. Бог и его Лизочка. Этот ангел еще ему покажет. А я и так очень хорошо проживу. Буду вот воспитательшей и маленького к себе в группу. Очень удобно… Мама вот только поахает! Ну, переживет. Привыкнет!
Хорошо, что он в письме к Маргарите ни слова не написал про положение Аллы. Он и не думал, что сестра не знает, просто не хотел ковырять в чужой ране. А вышло удачно. Вот бы сообщил новость!
— Чего ж теперь скрывать, когда скоро?
— Вот рожу когда — стукни, опять, дядя Слава, — тогда напишу. Тогда легче пережить, когда готовый младенец. Бабуля тоже сначала ахала, а теперь уже влюблена заранее. Спорит со мной, как назвать.
А он чуть не забыл на радостях про бабулю! Надо же показать дневник!
— А как же она, пока ты будешь в роддоме? Если не встает совсем.
— Нашли одну женщину, побудет пока.
— Что у нее за болезнь? Я тебе скажу, я медициной интересуюсь: когда настоящий паралич, он с одной стороны — рука и нога. А у нее обе руки в порядке, а ноги
отнялись. Странно. Зато бывает такой интересный факт истерический паралич. Вот тогда обе ноги.
— Нет, у бабушки все по-настоящему. Сколько смотрело врачей. И профессоров.
За бабушку Алла заступилась, правда, но не обиделась предположению про истерический паралич. А ведь могла бы, если бы так уж слишком любила. Обцеловывать всю голову: «Ах, любимая бабуля!» — это одно, а выносить каждый день из-под бабули — совсем другое! А Маргарита тоже хороша, сестрица: знает ведь, что превратили девочку в сиделку, — и ничего. Забрала бы ее отсюда — и дело с концом! Муж ее чего молчит? Летчик!
— А как ты будешь, когда маленький? Не справишься, не хватит рук!
— Как-нибудь! Увидим!
Хорошо, конечно, с таким характером.
— Тебя бы в тимуровцы.
— Что ты, дядя Слава, я плохая. Я врать могу! Я к Власику бегала, еще когда он не плакал, какой ангел его жена, а бабушке говорила, что у нас практика в круглосуточных яслях. Газету ей принесла, где про круглосуточные. После газеты только она поверила. Так интересно — ужасно! Прямо приключение! И курила… Ты не куришь?
— Нет! — Вячеслав Иванович сообщил это с гордостью.
Но Алла посмотрела как бы с жалостью.
— И Власик не курит. Как себя стали беречь мужики! А мне плевать, пусть пугают. А когда попалась — тянуть перестало. Само собой. И Нина Евгеньевна говорит, что вредно для маленького.
Вячеслав Иванович не сразу понял, что означало в устах Аллы «попалась». Хорошо, что не переспросил! А то бы совсем смешно выглядел: и не курит, и простых слов не понимает.
— Раз вредно, то как же можно. Ты вот дневник почитаешь своей кровной бабушки. Она пишет, как она Риту прижимала к себе, когда совсем нечего дать, и словно свои силы ей передавала. Может, и выжила бы, если бы поберегла для себя.
Алла на секунду погрустнела — но быстро снова оживилась.
— Да, если отдала силы, тогда чего… А теперь это и наука доказала, да? Йоги сначала открыли такую энергию, они ее называют «праной». А ты не читал в «Комсомолке» про Джуну? Как она умеет управлять своей праной и лечит больных! И та бабушка так же, да? А вдруг и у меня способности? Вот бы здорово! И головную боль, и зубную, и гипертонию! Наложила руки!..
Та бабушка… И сравнение с какой-то Джуной, которая лечит хоть от головной боли, хоть от зубной, показалось обидным.
— Твоя бабушка спасла дочку. И не способности какие-то, а такая в ней любовь. Зубы она никому не лечила.
— Ну, и любовь! Но если нет способностей, то не поможет и любовь! Значит, были? Дядя Слава, у тебя не болит голова?
— Нет.
Вячеслав Иванович даже обиделся при таком предположении.
— Ах да, ты ведь не куришь… Ну я все равно когда-нибудь попробую. Вот это бы работа: накладывать руки и исцелять!
Далось ей!
— Так дневник сейчас почитаешь?
— Ой, ну конечно! Это так замечательно.
Вячеслав Иванович торжественно извлек коричневую тетрадку.
— Вот, ты сначала подержи подлинник в руках. Ощути! И почувствуй!
— Я очень чувствую, дядя Слава!
— Вот… Ну а читать удобнее по копии. А то почерк не везде… Тут все слово в слово.
Алла только приняла в руки тетрадку — и раздался дверной звонок!
Вот уж некстати!
Первая мысль, конечно: Лариса!
Не открывать нельзя: видит свет, станет трезвонить. Но сюда он ее не пустит! Хоть немедленно полный разрыв — но не пустит! Отошьет прямо внизу!
— К тебе гости, дядя Слава?
— Вряд ли. Не собирался никто. — Вячеслав Иванович лениво встал. — Скорее, почтальонша.
— Ах да, у вас же заперто внизу. И каждый раз она звонит?
— Нет, у нее ключ. Только если заказное. Знаешь, я участник дальних пробегов, обо мне и в газетах писали.
Ну и когда приглашение на участие, тогда шлют заказным.
И он шел к двери, слыша вслед:
— Ты и в пробегах? Какой же ты молодец, дяденька! Но внизу оказался — к счастью! — Альгис, а не Лариса. Вот кому Вячеслав Иванович был всегда рад. Правда, с женой, — помирились конечно; в этом вся семейная жизнь: ругаться-мириться, ругаться-мириться. Клаве Вячеслав Иванович не бывал рад никогда, но приходилось терпеть и ее ради Альгиса.
— Дома ты? Привет, старичок! А мы из «Пассажа». Я и говорю: давай заглянем, вдруг он сегодня не у плиты. Смотрю, точно — свет!
Все сегодня из «Пассажа». Хотя конечно: скоро Новый год.
— Толкались-толкались, и представляешь, Славуля: ничего! То есть ни-че-го-шеньки!
Повезло Альгису: не высосала его сегодня эта пиявочка. Ну да она отсосет свое в другой, раз.
— Давайте-давайте, заходите скорей, не толпитесь в дверях!
Вячеслав Иванович был доволен, что сможет похвастаться перед Альгисом племянницей. Ну и Клава пусть посмотрит.
Эрик встретил гостей в прихожей, облизал лицо Альгиса, а к Клаве повернулся спиной, да еще стукнул хвостом— и чувствительно: у него же хвостище! Эрик всегда относился к людям так же, как его хозяин, только что выражал отношение более открыто.
