И не мог осудить Вячеслав Иванович ее мужа, устроившегося на шоколадный завод. Естественно, что и сам подкреплялся, и жену поддерживал. Это естественно. И если бы они чуть-чуть помогли тогда Сальниковым, навсегда бы остались любимыми дядей и тетей. Ну, не помогли, ну, у самих было мало — и это естественно. Неестественное начинается, когда жрала шоколад на глазах у полуживых племянников…

Короткий миг внутренней примиренности с Зинаидой Осиповной прошел. Вячеслав Иванович укрепился в презрении и ненависти к ней. С тем и пошел с утра в справочное.

Да какая к черту справедливость! Оказалось, жива шоколадница до сих пор и здравствует. Ни от голода не умерла, ни от обжорства. Живет себе в конце улицы Чайковского, гуляет, небось, там по соседству в Таврическом саду.

Конечно, и мысли не было, чтобы идти с тортом! С пустыми руками, только с пустыми! Поколебавшись, не взял и Эрика, ведь предстоит поход как бы на неприятельскую территорию, так не подумала бы вздорная старуха, что он боится и привел пса как телохранителя! Зато постарался одеться: вельветовые брюки, замшевый пиджак (все добыто в служебной раздевалке— ну прямо не жизнь, а сервис!) — чтобы сразу видели, что он ни в чем не нуждается, ничего ему от родственников не нужно.

Ну и пошел наконец. Рассчитал так, чтобы прийти к семи: и больше всего шансов застать дома, и культурное время для визита. Узнал он заодно и телефон, но невозможно же объяснять по телефону, кто он и что ему нужно! Нет, нужно идти лично. Как это у какого-то князя? «Иду на вы!» (Странный вообще-то факт: предупреждать врага, чтобы тот приготовился. Звучит героически, а на самом деле глупость.)

На двери квартиры в беспорядке торчало несколько кнопок, — ага, шоколадница живет в коммуналке, ну, так ей и надо! Вячеслав Иванович нашел звонок с ее фамилией — простая бумажка под стеклом, да еще криво надписана — и длинно позвонил.

Он ждал старческого шарканья, но приблизились легкие молодые шаги, дверь открылась… и уже после этого молодой, чуть хрипловатый голос (курит, пороть некому!) спросил:

— Ой, то есть, кто там? Нельзя же открывать не спрашивая, ведь правда?

Вячеслав Иванович стоял, настроенный на враждебный разговор, и вдруг это «ой… то есть… ведь правда?». Такое же ощущение, как если бы прыгал с трехметрового обрыва — и встретил землю в полуметре.

Он рассмеялся довольно нервно и сказал:

— Ведь правда, нельзя. Закройте и спросите.

Теперь она рассмеялась — но искренне и открыто.

— Ладно, грабьте, чтоб другой раз варежку не разевала.

Лампочка освещала ее со спины, свет пробивался сквозь ее русые волосы, отчего голова словно была окружена нимбом. Конечно, это не сестра. И Вячеслав Иванович вдруг почему-то порадовался, что не сестра.

— Як Зинаиде Осиповне.

— Ах, к бабушке… — И разочарованно: — Нет, почему, если вдруг гость, то к бабушке?.. Нет, не подумайте, это я подумала, что вы от папы.

— Я бы с удовольствием, но я не знаю вашего папу.

— А я подумала, что знаете. Вы похожи на переодетого летчика.

Вот так: готовился к скандалу, а нарвался на комплимент.

— Я переодетый, но не летчик.

Внучка Зинаиды Осиповны вздохнула и посторонилась.

— Заходите к бабушке.

Давая дорогу, она повернулась боком — и свет из прихожей резко обрисовал ее большой живот. Малоопытный в таких делах Вячеслав Иванович решил, что она примерно месяце на седьмом.

Теперь разочарован был он.

К беременным Вячеслав Иванович испытывал чувство не то чтобы брезгливости, но отчужденности. Состояние это казалось ему не совсем приличным, что ли, — вероятно, следствие ханжеского воспитания, когда за вопросы о свойствах полов немедленно выгоняли из класса, а необходимое образование преподавалось старшими мальчиками, притом с невероятными искажениями и преувеличениями. То есть умом он понимал, конечно, что ничего неприличного в беременности нет и быть не может, но детское табу все еще сидело внутри.

Ну а уж в чем были согласны ум и чувство, так в том, что состояние это делает женщину неженственной, исключает всякую возможность увлечения, ухаживания.

Вячеслав Иванович снял пальто, уклонился от попытки беременной внучки принять тяжелое пальто, сам повесил его на переполненную вешалку — тут висели и плащи, явно зимой не надеваемые, и какие-то обожженные куртки, в которых только мусорные ведра выносить, — и пошел вслед за женщиной в глубь квартиры. Коридор был узкий, темный, с поворотами — такие коридоры только и встретишь в старых петербургских домах. Вячеслав Иванович шел и злорадно повторял про себя: «Так ей и надо, шоколаднице!» Наконец дошли до двери, где вместо верхних филенок были вставлены матовые стекла, сквозь которые в коридор пробивался голубой свет. Женщина приоткрыла дверь и сказала довольно громко:

— Бабуля, тут к тебе!

И сразу, не дожидаясь ответа, распахнула дверь перед Вячеславом Ивановичем.

Над столом висел огромный голубой абажур — это первое, что бросилось в глаза. Парашют, а не абажур! Потом — красноватые язычки лампад в дальнем от входа углу. И потом только — старуха в глубоком кресле, одетая не то в просторную белую блузу, не то в ночную рубашку.

— Вот, к тебе молодой человек, бабуля.

— Кто тут ко мне? Идите, идите сюда! — быстро и чуть нараспев заговорила старуха, рассеивая первое впечатление дряхлости и немощи, происшедшее, вероятно, от глубокого кресла и подобия ночной рубашки.

Вячеслав Иванович подошел.

Старуха и точно была словно с постели: причесана кое-как, расплывшееся лицо казалось скорее помятым, чем морщинистым, и под блузой-рубашкой угадывалось жирное бесформенное тело. Ноги были прикрыты пледом — видно, служили ей плохо, а то и вовсе отказали. («Так тебе и надо, шоколаднице!») Но смотрела она с живым интересом и улыбалась приветливо, частя своим полунапевом:

— Ко мне! Надо же, ко мне! Вот оказия! Старуха понадобилась.

Внучка вошла следом за Вячеславом Ивановичем, и тот мстительно решил, что выложит тайны Зинаиды Осиповны прямо при любящей внучке (надо слышать как та произнесла: «Бабуля»!). Бывшего адвоката и работника кондитерского фронта не было видно, и не было видно никаких следов, указывающих на его существование, так что Вячеслав Иванович сразу уверился, что Зинаида Осиповна вдовеет.

— Старуха понадобилась, надо же! Ну садитесь, садитесь! Давайте чайку, да? Аллочка заварит.

Вячеслав Иванович когда-то вычитал из «Графа Монте-Кристо», что в доме врага нельзя принимать угощение, и это правило чести произвело на него впечатление. Поэтому он ответил:

— Спасибо, я не могу: только что ел, наелся.

— Ну-у, чего там, чайку!

— Нет, никак не могу.

— Как хотите. А может, надумаете? Аленька, поставь на всякий случай.

Если бы угощал Вячеслав Иванович, он бы привел неотразимый довод: «У меня настоящий цейлонский!» Но откуда здесь такому!

Внучка вышла.

— Так рассказывайте, рассказывайте, зачем старуха понадобилась. Не помню я вас, не встречались.

Вячеслав Иванович подвинул стул так, чтобы оказаться прямо напротив старухи — лицом к лицу. Прочно уселся и сказал негромко, но многозначительно:

— Встречались мы. Я Сальников. Станислав Сальников.

Он ожидал смущения, может быть, неверия, но старуха радостно всплеснула руками:

— Славик?! Вот счастье-то! Живой! Вот судьба! Не зря, значит, молила, услышал господь! А мы думали… Это чудо! Говорят, не бывает больше, а вот вам и чудо! Воскрес, как Лазарь. О, господи… Аленька, Аленька! Ну где же она?!

— Пошла ставить чайник.

— Ах да… Аленька!.. Ну сколько можно ставить чайник?

Она требовала внучку с таким повелительным нетерпением, что и Вячеслав Иванович невольно заразился, поверил, что при возвращении Аллы должно произойти нечто важное.

— Аленька, наконец-то! Ты знаешь, кто это такой? Ты не знаешь и не догадываешься! Это Славик Сальников! Живой! Мы его похоронили в мыслях, а он живой! Вот где чудо! Через сорок лет!.. Да что ты стоишь, как каменный идол?! Поцелуй же родного человека!