Это уже лучше! И Вячеслав Иванович объяснил примиренно:
— Понимаете, я узнал, что Иван Иванович собирал блокадные бумаги, а после моей матери осталась…
— А-а! — Женщина сразу подобрела. — Вы блокадник? Что же вы сразу?.. Конечно!.. Иван Иванович будет рад! Сейчас я вам все объясню. Или лучше нарисую. Заходите, что же вы…
Ехать в Комарово, пожалуй, было поздно: раньше восьми на дачу к Ракову не добраться, значит вернуться удастся, дай бог, в двенадцать, а Вячеслав Иванович старался ложиться рано. Да и плутать в темноте, хотя бы и с подробным планом… Ну что ж, столько лет ждал вестей о родителях, подождет еще два дня. Тем более что главное он уже знал: были они хорошими, работящими людьми. Простыми, каких сотни тысяч…
В детдоме все мечтали, что когда-нибудь найдут их родители. И бывали случаи, вызывали счастливца к директору, а там сидел капитан в орденах: «Сынок! Вот ты какой! А я твой папа…» Бывали случаи, но редко… Все мечтали, и все выдумывали себе отцов-генералов, отцов-разведчиков — кто про себя, а некоторые рассказывали вслух. Про себя можно было выдумывать себе кого угодно, хоть маршала, но чтобы о воображаемом отце вслух, нужно было утвердить в мнении ребят и отца, и себя. Существовала как бы иерархия отцов, прямо зависящая от силы и авторитета сыновей. Самого роскошного отца придумал себе Царь Зулус: советского разведчика, много лет живущего в Германии, пробравшегося в самую ставку Гитлера! (Когда Вячеслав Иванович смотрел «Семнадцать мгновений весны», он все время вспоминал Царя Зулуса.) И стоило другому мальчишке тоже объявить, что его отец — советский разведчик в Германии, Царь Зулус кулаками доказывал конкуренту, что тот заблуждается. А однажды к Витьке Колесу, утвердившему в общем мнении отца-танкиста, Героя Советского Союза, явился невзрачный человек в штатском, без орденов, и назвался отцом. Витька три дня отказывался к нему выйти…
Славик Суворов тоже мечтал. Чаще всего отец мечтался ему артистом, отчего и дома у них все время идет веселая театральная жизнь (после возвращения в Ленинград их раз, а то и два в год водили в ТЮЗ); подробности ему представлялись смутно, но достаточно было общего ощущения праздничности — по контрасту с суровым, однообразным детдомовским существованием… Давно уже он не мечтал ни о чем таком, но все-таки место в душе, которое положено занимать родителям, пустовало. Может быть, потому он любил бывать у Альгиса, где во главе стола садился крепкий усатый старик, немного похожий на Буденного. Отец Альгиса вовсе не был артистом, но умел удивительно живо рассказывать житейские истории, ибо проработал лет тридцать таксистом, — и Вячеславу Ивановичу часто казалось, что эстрадные конферансье рассказывают куда хуже, по крайней мере на концертах он никогда так не хохотал… Конечно, и тогда, в детдоме, Слава Суворов никогда до конца не верил в родителей-артистов, а все-таки только в последние дни, когда он узнал доподлинно, кем были его отец и мать, мечта рассыпалась окончательно. И не то чтобы было грустно, но наступило отрезвление. Ну а самый последний удар по мечте должны были нанести записи матери, хранящиеся у Ракова, — так что ничего, если он прочитает тетрадку на два дня позже…
Итак, вечер освободился, а Вячеслав Иванович уже настроился, что уйдет на весь вечер из дома, избегнет звонков Ларисы, и потому решил зайти к Альгису.
Тот жил на Карповке, в доме с фасадом, похожим на полный ветра парус. Когда-то Вячеслав Иванович услышал, что дом этот строил знаменитый Корбюзье, и успел многим сообщить этот интересный факт, а потом оказалось, что вовсе не Корбюзье, — бывает. (Да, кстати, многие, кому сообщал, вообще и не слышали такого имени, им полезно узнать и то, что был такой Корбюзье!) Но дом и сам по себе хорош, без Корбюзье, и любопытен не только тем, что дом-парус, но и тем, например, что в кухнях холодильные шкафы, давно, правда, не действующие: в тридцатых годах, когда в магазинах еще не продавали холодильников, жители этого дома получали холод централизованно, по трубам… Ну, отец Альгиса сюда вселился после войны, застал одни предания — и о холодильных шкафах, и о многих жителях этого дома.
Отец Альгиса и открыл дверь:
— А-а, король отбивных! Заходи.
Вячеслав Иванович всегда с удовольствием слушал бас отставного таксиста. Тот хвастал, что усмирял хулиганствующих пассажиров одной только силой голоса.
— Здравствуй, Костис.
На самом деле отца Альгиса зовут Кестутисом, но он давно стал зваться Костей, а чаще Костисом — чтобы на литовский лад. По имени его звал сын. Скоро так же стал звать и Вячеслав Иванович. Великая вещь — обращение: если бы Вячеслав Иванович звал старого таксиста на «вы» и по имени-отчеству, половина разговоров между ними стала бы невозможна, а так все время было чувство, что встретился со сверстником.
— Здравствуй, Костис. Еще Шаляпиным петь не пригласили? — Вячеслав Иванович тоже постарался взять низкие ноты.
Он не любил высокие мужские голоса, а у самого, как в насмешку, когда-то был жидковатый баритон, подозрительно смахивающий на тенор; но он заметил, что, если чуть чуть напрягать гортань и поднимать основание языка голос густеет. Стал тренироваться, следить за собой— и выработал-таки твердый мужской баритон! (Кстати, еще одно доказательство — плюс к бегу и фигуре, — что при достаточном упорстве можно добиться от себя почти чего угодно.) Природная теноровость теперь слышалась, только когда напевал под нос, — но это для себя, не для слушателей.
— Нет, я же на октаву ниже… А мой трудится над клиентом. Лишний жир выдавливает.
Альгис большинство клиентов принимал на дому. Сам ходил только к лежачим, чаще всего — к парализованным после инсульта. Но, хотя получал за выездной сеанс полтора червонца, брался за инсультников редко, только по большому знакомству: не любил этот контингент.
Вячеслав Иванович разделся, замялся было посреди прихожей с тортом в руке, но тут же сунул коробку в руки старику:
— Это не про вас, Костис. Транзит. Положи пока в холодильник, ладно?
— А я уж слюну распустил. Ладно, отковыряю угол пальцем, пока не видишь.
Вячеслав Иванович вошел в большую комнату, сел в свое обычное кресло наискосок от телевизора. Удобная позиция: можно и смотреть и не смотреть. Над телевизором висела большая таблица, изображающая человека спереди и сзади, а на силуэтах рассыпаны точки для пунктмассажа, — иногда клиентам приходилось здесь ждать, и тогда созерцание таблицы укрепляло их в мысли, что они попали к специалисту, а не к грубому мяснику, как третировал Альгис чисто силовой массаж, процветающий в банях и тому подобных заведениях. Так же настраивали клиентов и толстые тома «Анатомии», «Физиологии», «Топографической анатомии» и даже «Психологии». Впрочем, Альгис свои книги и действительно читал, а «Физиологию» у него в свое время брал Вячеслав Иванович.
Вошел следом и старик — уже без коробки в руках. Вячеслав Иванович спросил машинально:
— Как у вас тут дела, Костис? В порядке?
— Нормально. Хорошее слово: «нормально». Не слишком хорошо, но и не плохо — нормально. А у тебя?
— Да вот у меня, может, и хорошо, но ненормально. Альгис выйдет, расскажу, чтобы, не выступать на бис.
— Смотри-ка! Чистый детектив, заинтриговал — и сразу: «Конец первой серии». Только не говори, что женишься, иначе в тебе разочаруюсь.
— Почему?
— Потому что каждый день смотрю на Альгиса.
— А-а! Что, одолевает Клаша? — В голосе Вячеслава Ивановича невольно послышалось некоторое злорадство. Он ведь по-дружески предостерегал Альгиса, но тот ничего не соображал, пер в загс, как бык в ярмо. — Эта Клаша съест вас с кашей! Кстати, чего ее не видно?
— Пошла пройтись. Это значит — по магазинам, на ее языке. Набьет ридикюль денежками Альгиса — и идет пройтись! Все равно как в человеке рак заведется: сколько ни питайся — без толку, все съест рак.
— Ну уж! Пиявка она, а не рак.
— Моя диагностика — рак. Нам ведь тоже понимать надо было. Везешь пассажира и прикидываешь. Особенно насчет психики. Возил я психов — не надо цирка! Только и тебя норовят в клоуны.
