Я не расстраивался из-за того, что вновь угожу в каталажку, и был уверен, что радость легавых не станет раздражать меня. Тревожила только судьба ребенка. Я чуть было не расхохотался, сообразив, что мой арест льет воду на мельницу бьюшей жены. Она постоянно хает меня. И теперь бедный ребенок и впрямь будет пребывать в полной растерянности… Да, мне не хотелось думать о том, что ждет впереди.

Всю дорогу мы хранили молчание. Пока они занимались формальностями, связанными с моим размещением, я продолжал держать рот на замке. Меня тошнило от одного вида милицейской формы, а от надутых физиономий было просто невмоготу. Они обменивались между собой многозначительными взглядами. Усатый капитан, сидя на стуле, отдавал распоряжения.

Я стоял неподвижно, игнорируя любопытные взгляды. Многие из легавых с удовольствием расквасили бы мне нос, но сдерживались. И не потому, что это им было запрещено, а потому, что на мне лежало табу. Я был добычей их шефа, и они знали, что любому, кто тронет меня пальцем, влетит по первое число.

Чуть позже, когда им надоело таращиться, с меня сняли наручники и отвели на ночлег. Я спустился в подвал в сопровождении пожилого старшины и моего усача. Повсюду пахло краской и скипидаром. Мы остановились перед камерой — светлой и чистой, с зарешеченными окошками под потолком. Мне страшно не хотелось переступать порог. Я ждал, что кто-нибудь подбодрит меня.

— Будто ты здесь впервой, — съязвил щуплый охранник. Тяжелая рука капитана опустилась мне на плечо. Но прежде чем он успел толкнуть меня, я вошел сам.

— Слишком роскошная комната. Боюсь, у меня не хватит денег за нее расплатиться.

Усач в упор смотрел на меня, едва заметно ухмыляясь. Только тогда я оценил элегантность коричнево — оливковых тонов его костюма.

— О — ля — ля! Ну и щеголь! Только напрасно стараешься, в глазах женщин все равно не будешь выглядеть джентльменом, если это тебя волнует. Мужлан — он и есть мужлан. Чурбан неотесанный!

У щуплого охранника отвалилась челюсть. Он засуетился, начал одергивать форму и не чаял, как ему смыться. Не хотел видеть того, что, по его мнению, должно было последовать. Усач порылся в карманах и кинул мне сигареты и спички, которые я позабыл у Паула Ариона. Подобная снисходительность настолько поразила охранника, что он застыл на месте.

Великан иронически поглядьюал на меня, играя своим резиновым мячиком. Глаза его перестали лихорадочно блестеть, как тогда, в машине. Я улыбнулся ему. В ту же секунду он неожиданно бросил мне мячик в лицо. Я ухитрился поймать его, хотя мои руки уже порядком онемели в наручниках.

— Гм, — осклабился он. — Совсем, совсем неплохо. Ты мне все больше нравишься. Ты достойный противник. Вот уж кому я с удовольствием намял бы бока.

Он щелкнул пальцами, и я кинул мячик в его поднятую над головой ладонь. Он повернулся и ушел. Развалившись на нарах, я заорал ему вслед:

— До чего же ты великодушен! Постой, я еще не успел выразить тебе свою благодарность. Боюсь, когда ты вернешься, от нее и следа не останется. У таких, как я, государство конфискует все подчистую.

Я прикурил сигарету, но не успел затянуться.

— Смирно! — завопил, как полоумный, старшина.

Я мгновенно вскочил на ноги. Его голова доходила до того места на моей груди, куда я мог бы прикрепить орден Подвязки, если бы властям вдруг вздумалось проявить достаточную снисходительность и наградить меня, а я в свою очередь настолько бы обнаглел, что не стал бы возражать.

Приподнявшись на цыпочки, он попытался заглянуть мне в глаза и еще раз гаркнул:

— Смирно!

С сигаретой во рту, от дыма которой у меня слезились глаза, я послушно принял означенную позицию.

— Забыл, где находишься? Стоять!

— А разве я сижу? — задал я резонный вопрос, не вынимая сигареты изо рта.

В ответ он достаточно сильно врезал мне по зубам. Для мужчины его роста рука у него оказалась удивительно тяжелой. Я изобразил полное недоумение и пробормотал;

— Ладно, но сигареты дал мне…

— Отставить! Товарищ капитан и впрямь вернул тебе сигареты, но не сказал, что разрешается курить.

— Может, мне побежать спросить?

— Разговорчики! Смирно! Заруби себе на носу: я приказываю, а ты докладываешь. Отвечать только "есть" и"здравия желаю". Ясно?

— Есть, здравия желаю!

— Ну, паразит! Снять ремень, вытащить шнурки, сдать курево и так далее! Выполнять!

Я добросовестно протянул ему все, что он просил, и с огорчением пожал плечами:

— Очень сожалею, но "и так далее" у меня нет.

Он в упор смотрел на меня, соображая, не издеваюсь ли я над ним.

— Ты мне свои выкрутасы брось! А то схлопочешь. Я не такой отходчивый, как другие… Вольно!

Отвернувшись от него, я вздохнул и опять разлегся на нарах. Прежде чем уйти, он еще раз прошелся по комнате, будто изучая, все ли в порядке. Когда он положил руку на щеколду, я окликнул:

— Эй, ты!

Охранник не поверил своим ушам, и под его изумленным взглядом я прямо на нарах вытянулся по стойке "смирно", уставившись на ползущую по потолку муху.

— Эй, ты! Который час?

Он, как загипнотизированный, смотрел на меня. Затем, сообщив время и заговорщицки подмигнув, как бы случайно выронил сигареты и спички.

Как только он выкатился, я наконец спокойно закурил. Но даже сигарета не доставила мне удовольствия. Уж очень мне было тоскливо.

Всю ночь я не сомкнул глаз.

На улице, вероятно, потеплело, потому что шел дождь — крупные капли барабанили по стеклу, как горошины. Мокрые крыши и густой туман, окутавший город, не предвещали ничего хорошего.

В прекрасном расположении духа я поднимался по лестнице вслед за усачом. Одет он был, как всегда, с иголочки. Но суровое выражение лица, с которым сей страж порядка препровождал мою скромную особу, обескураживало меня. Наблюдая, с какой торжественностью шествует этот великан, мне не терпелось подставить ему ножку и поглядеть, как он полетит по ступенькам вверх тормашками. Тогда бы я загадал будущее. А если б ему удалось свернуть себе шею, это стало бы для меня счастливым предзнаменованием…

Остановившись перед какой-то дверью, он обернулся и положил свою кувалду мне на плечо.

— Прошу тебя, будь серьезнее. Оставь свои дурацкие шуточки за дверью. Здесь, — он указал на кабинет, — сидит человек, который не жалует шутов.

Я ухмыльнулся, и великан потрепал меня по плечу. Я понял, что ему когда-то позабыли снять с руки гипс и он врос в мускулы.

Капитан открыл дверь и пропустил меня вперед. Я ожидал, что окажусь если не в камере пыток, то уж по крайней мере в стандартном кабинете, обставленном с жалкой претензией на роскошь. Но я ошибся. Каждая вещь в комнате — будь то книги, скульптуры или картины — заслуживала внимания. Здесь были собраны самые необычные предметы, поначалу создававшие впечатление хаоса, но при ближайшем рассмотрении обнаруживался строгий порядок. Черепа со всевозможными отверстиями и вмятинами, слепки и забавные муляжи челюстей, мумифицированные головы величиной с апельсин, статуя с отколотым носом, целая выставка оружия, журналы по криминалистике на иностранных языках…

Совершенно неожиданным украшением кабинета оказались цветы в горшках. Их было очень много, и они группировались по какому-то непонятному принципу. Хозяин кабинета отдавал явное предпочтение герани, правда имевшей несколько странный вид. Растения, очевидно, были поражены неведомой болезнью, от которой цветы растеряли почти все лепестки.

Глянув на поливавшего цветы мужчину, который при нашем появлении едва обернулся, я решил, что сначала они вознамерились подвергнуть меня психиатрической экспертизе — столь мало этот человек походил на защитника правопорядка. Его скорее можно было принять за психиатра.

— Присаживайтесь, — предложил он нам.

В его голосе, подобно отлично сваренному кофе, удачно сочетающему сладость и горечь, гармонично сливались непреклонность и мягкость.

Я с удовольствием погрузился в просторное удобное кресло. Поясница моя раскалывалась, а между ребрами, вызывая дикую боль, торчало по кинжалу. Усач с трудом втиснулся в соседнее кресло. Я подмигнул ему, и на секунду он перестал сжимать мячик в огромной ладони. Глубокая морщина залегла у него между бровями. На вид ему было не более двадцати восьми, но в душе это был настоящий старик.