— Садись, — сказала она.

Я присел на стул, сильно смахивавший на церковную скамью.

— Как тебе удалось разыскать меня?

— С помощью одного плута, намеревавшегося содрать с меня за это пятьдесят леев. Ты должна мне помочь. Это моя единственная надежда.

— Единственная? — она недоуменно вскинула брови. — Почему единственная?

— Потому что ты последний и единственный знакомый мне человек в этом городе.

— А что, в остальных ты разочаровался?

— Остальных просто нет. Все исчезли.

Кто знает, какие ассоциации вызвали у нее мои слова, но она так и застыла, уставившись перед собой. Я воспользовался ее оцепенением, отправился на кухню и вернулся с двумя стаканами пива. Протянул ей один, и она тряхнула головой, будто отгоняя тяжелый сон. Я плюхнулся на облезлую овечью шкуру возле ее кровати.

— За твое здоровье! Мария не ответила.

— На какую помощь ты рассчитываешь?

Она сделалась очень серьезной. Длинные пальцы сжимали стакан, а в глазах зажегся огонек тревоги. Интуиция подсказала мне, что она опасается любого вторжения в свою жизнь. И дорожит свободой одинокой женщины. Мария, по всей вероятности, испугалась, что я заявился к ней с определенной целью, и сочла момент неподходящим. Я не сомневался, что она была бы не прочь пофлиртовать со мной. Но ее привлекала длительная осада, с поочередными победами и поражениями каждой из сторон. Резкая атака вынудила бы ее капитулировать мгновенно, а ей вовсе не хотелось так скоро терять независимость.

— Приюти меня на несколько дней!

— Только и всего?

— Только и всего. Не беспокойся, я исчезну раньше, чем ты этого пожелаешь. Я совсем не тот аморальный тип, за какого ты меня принимаешь, — похвастался я с улыбкой.

И сразу же пожалел о своих словах — они прозвучали фальшиво и лицемерно.

— Эх, мужская мораль!

Она презрительно сморщила носик, и в уголках ее глаз появились лучики морщинок.

— Надеюсь, ты не относишься с предубеждением к мужчинам?

— С предубеждением или нет, а только мужская мораль напоминает папирус, с которого каждый раз соскабливают старую надпись, чтобы нанести новую. С течением времени папирус настолько истончается, что его можно использовать как туалетную бумагу.

— Однако и женщины пользуются этой бумагой. Она улыбнулась:

— Так мы договоримся и до секса. А я предпочитаю дружеские отношения. Кроме крыши над головой ты в чем-нибудь нуждаешься?

— Нет.

— Тогда, если не возражаешь, я лягу спать. Никак не приду в себя с дороги.

— Когда ты вернулась из Ясс?

— Несколько часов назад.

— А эти бутылки кто будет допивать? — Ты.

Она поднялась, опершись на мое плечо, перешагнула через мои ноги, вытянутые чуть ли не до середины комнаты, и вышла. Когда она слезала с постели, халатик ее распахнулся, обнажив почти до бедер гладкие крепкие ножки. Признаюсь, однако, что я не испытывал ни малейшего возбуждения. И вовсе не потому, что за одну ночь превратился в женоненавистника. Просто инстинктивно угадал, что этой женщине, достаточно искушенной в любви, так же, как мне, знакомо чувство опустошения, возникающее наутро после случайной близости.

Она принесла пижаму и чистое белье. Остановившись в дверях, кинула все это мне на колени, изловчившись при этом не опрокинуть мой вновь наполненный доверху стакан.

— Здесь все, что тебе надо, стрекоза.

— Спасибо.

— Завтра я работаю. Когда ты собираешься встать? Я глянул на часы — было ровно одиннадцать.

— Что, если в полдень?

— Мне все равно. Я застану тебя завтра?

— Пока не знаю.

— Тогда тебе нужен ключ.

— Если не трудно…

— Оставлю тебе свой, у меня нет запасного. Если ты уйдешь раньше, чем я вернусь, спрячь его в распределительном щите на площадке. В свою очередь я поступлю точно так же. Спокойной ночи!

Она почти закрыла дверь, когда я окликнул ее:

— Мария!

— Чего тебе еще?

Я долго и пристально вглядывался в голубизну ее глаз.

— Ты уверена, что не хочешь провести со мной ночь? — Нет, не уверена.

Мне стало ясно: она неплохо разбирается в людях, но предпочитает не сближаться с ними. Мария хотела было что-то добавить, но раздумала и вышла. Я остался в одиночестве сосать пиво. И удивительно быстро управился с ним. Одну бутылку решил оставить на утро и спрятал ее в холодильник,

Я спал как убитый и пробудился с мыслью, что наконец-то отоспался за все и еще на десять лет вперед. Сквозь плотно задернутые шторы в комнату проникал красноватый свет, обагряя кровью золотистые лики святых на иконах.

Я нежился на шуршащей постели, как младенец в люльке. Прикурил сигарету и затянулся с вожделением астматика, присосавшегося к ингалятору.

С сигаретой в зубах я слез с кровати. Мягкая овчина приятно щекотала босые ноги. Подойдя к окну, я отдернул шторы. Солнце было на своем месте и невозмутимо совершало привычный путь. Оно сверкало, как золоченое пасхальное яйцо. Жидкий туман с неохотой покидал городские улицы.

Сбросив пижаму, я сделал легкую разминку. Увы, раны тут же дали о себе знать. Да и обстановка, напоминавшая монашескую келью, не благоприятствовала занятиям такого рода, и потому я решил предаться кутежу.

Вызволив из холодильника застывшую в холодном ожидании бутылку пива, одним махом осушил ее и отправился в душ. В зеркале мне ухмылялся жуликоватый небритый тип с синяками под глазами. Я напыжился, но все равно выглядел как мертвец — кожа да кости. Отхлестав хорошенько себя по щекам, встал под душ — и вода воскресила меня. Полный сил, я запел во все горло "Сердце красавицы"… Побрившись и завернувшись в огромное, точно корабельный парус, полотенце, отправился на кухню. Английский завтрак ожидал меня на столе. Неудобство заключалось в том, что яичницу с ветчиной я должен был поджарить сам. Но я сумел весьма рационально распорядиться временем: пока в тостере пригорал хлеб, быстренько оделся и даже успел кое — куда позвонить.

Ключ я оставил в условленном месте, завернув его в клочок бумаги со словами: "Будь здорова! Если нам не суждено больше свидеться, знай, что я очень тебе обязан. Стрекоза".

Я вышел из дому, насвистывая себе под нос и подбрасывая блестящее красное яблоко. Оно мягко плюхалось в мою ладонь, сложенную ковшиком, и точно соответствовало ей по величине. Настроение было отличное. Деньги подходили к концу, в делах я продвинулся не дальше воробьиного носа, а у женщин вызывал только жалость. Но по натуре я оптимист и верю в свою звезду. В этом несовершенном мире уйма дел, так что мне есть куда потратить избыток энергии.

Поймав такси, я подъехал к дому Алботяну. Глухая Роза проорала мне в телефонную трубку, что ее хозяева еще не вернулись. Впрочем, это было ясно и так.

Приложив к фотоэлектронной ячейке розовую салфеточку, прихваченную на кухне у Марии, я посветил на нее карманным фонариком, и дверь повернулась вокруг своей оси. "Олд Кэп" послушно ждал меня. Когда я выехал, дверь автоматически закрылась, и через несколько секунд все поглотил сгущавшийся туман.

Запах знакомых духов так и не выветрился из машины, но я мужественно отогнал воспоминания: жизнь достаточно закалила меня, и впредь я не собирался страдать из-за любви. Но мне претила и роль циника из тех, что, напустив на себя безразличный вид, с наслаждением сплевывают вслед женщине, видя, как она торопится к ухажеру, трусливо спрятавшемуся в тени железнодорожного моста. Сквозь опущенное окошко ворвался холодный туман и пронизал меня с головы до ног, однако ностальгический запах выветрился. Я закурил, включил радио и, отбивая такт по рулю, направился к Снагову.

Было три часа дня — время, когда до сумерек еще далеко, а разочаровавшиеся в супружеской жизни женщины стараются пораньше улизнуть с работы в поисках приключений. Большинство же возвращаются домой, измученные и раздраженные. Это моралистки, которые подавляют в себе желания, не решаясь сделать последний шаг.

На выезде из Бухареста я заправил полный бак, прихватил сигареты и газеты. "Олд Кэп" мчался по пустынному шоссе, как по скоростной трассе.