— Может, он и дома, да только не здесь его дом. Ты его дружок, говоришь, а сам не знаешь, что мы десять лет как в разводе…

— Простите… — бормочу я.

— Ах" простите", мать свою прости! — вдруг взрывается женщина. — А я сыта по горло вашими" простите". Мне покой когда-нибудь будет? Сколько лет прошло, а все его дружки, кореши, гнусь всякая около моего дома ошивается. Я что, проклятая, что ли?

— Полегче, полегче, я сейчас все объясню.

— Проваливай лучше, чтоб я больше имени этого не слышала, бедная я бедная, сынок мой сирота! Злодей, погубитель, чтоб его косточкам гнить меж четырех досок, чтоб его черви съели вместе с печенками, потрохами, вместе с сердцем, которого отродясь у него не было! Думал он, что у него жена и дитё, когда в подлые дела впутался, с подлыми бабами связался, эти бабы ему последние мозги набекрень свернули, там он теперь, где ему и место, чтоб ему живым оттуда не выйти!

Мы стоим на пороге, почти на улице, и из соседних дверей уже начинают высовываться любопытные головы. Я беру ее тихонечко под локоток и легонько подпихиваю внутрь, в тесные сени. У нее пена на губах, и мне с трудом удается врезаться в поток проклятий.

— Минуту, милая, твой муж, бывший то есть, уже отсидел. Вышел несколько недель назад. Я думал, он к тебе заходил, и…

Струя бьет с новой силой:

— Заходил? Я ему зайду, несчастному, я ему башку сечкой размозжу, я его на терке сотру! Чтоб тому пусто было, кто его на волю выпустил, чтоб ему в вечном огне гореть, чтоб…

Нет, тут ничего не поделаешь. Я оставляю ее извергать пламя в одиночестве и выхожу на улицу. Медлю с минуту, потом плетусь к забегаловке, которую заприметил на углу. Иногда в таких местах можно разжиться интересными сведениями.

На полдороге слышу за спиной какое-то дребезжанье. Оборачиваюсь. Тебейка — младший подруливает на своем допотопном драндулете прямо по тротуару. Он переоделся в черный свитер и джинсы, ничем не приличнее, чем тренировочные штаны. Чуть не задев, он объезжает меня и, довольно лихо соскочив с седла, преграждает мне путь.

— Сигарета найдется?

Вынимаю пачку" Дипломата" без фильтра, протягиваю ему, чиркаю спичкой. Сам тоже закуриваю. Стоим, курим, приглядываемся друг к другу. Потом Тебейка — сын решается:

— Старика ищешь?

— Его.

— Мент?

— Откуда! Неужели похож?

— Да не то чтобы, А зачем он тебе?

— Дело есть, — говорю я и добавляю, с нежностью думая о капитане Петру Горе, который преподал мне когда-то полный курс бухарестского арго: — Верняк: пятнадцать кусков.

— Дело чистое?

— Как в аптеке. Где его найти?

— Постой, не борзей, — осаживает меня юноша. — Мне что отломится?

— Кусок пойдет?

— Сойдемся на полутора.

— Заметано. Тарахти.

— Фанеру вперед.

Теперь мне приходится его осадить:

— Полегче, корешок. Откуда я знаю, что ты меня не берешь на понт?

— Я что, не сын ему? — говорит юноша не без некоторой гордости.

— Это я уже усек, только твоя мать говорит…

— Маму не трожь, ее на том уроке не было. Так как?

— Ты его после отсиделовки видел?

— Я его видел. Мама не знает, она старика на дух не переносит. А я — другой разговор.

— Где он остановился?

— Фанеру!

Вынимаю из кармана пачку денег, отсчитываю сто пятьдесят леев и подаю ему. Глаза у него так и искрятся. Форменным образом.

— Давай, тарахти.

— Я не знаю, где у старика крыша. Никто не знает. Но месяц назад, когда он срок отмотал и вышел, он меня подстерег на улице и сказал так: "Если будет во мне нужда, поди к дяде Ромикэ и вякни, чтоб он мне свистнул".

— А это кто, Ромикэ?

— Бармен из" Трех кошек", он старику троюродный брат. "Три кошки" — это где такое?

— Вообще называется" Жариштя". Отличный кабак, подле Обора. Подойди к дяде Ромикэ и вякни, что я тебя послал.

— Так он мне и поверил. Пошли вместе.

— Не могу, меня маруха ждет. Скажи, что ты от Дудуша Фрайера, тогда он будет знать, что ты свой. Лады?

— Лады, Дудуш.

Ни с того ни с сего заморосил гнусный дождичек, так что приходится ускорить шаг. Войдя в" Жариштю", я понимаю, что" Три кошки" — вернее. Кроме крепких напитков, тут ничего не подают, так что вывеска с названием знаменитого виноградника совсем не к месту. Зато в ногах у посетителей шныряют три кошки во плоти, одна паршивее другой.

Подхожу к стойке и заказываю коньяк. Если Дудуш не соврал, тип, который подает мне рюмку, — это и есть дядя Ромио. У него огромная лысина в виде груши, начинающаяся со лба, щетина на подбородке, лиловые мешки под глазами, одет он в халат, который когда-то был белым. Предложенный мне напиток гармонирует с пейзажем: желтоватая жидкость имеет сомнительный вкус и пахнет одновременно хлоркой и медицинским спиртом,

— Что это за коньяк?"Дачия", пейте на здоровье!

— Ага, — бормочу я, — видно, поэтому я не узнал букет… Коньяк высшей марки, четырнадцать леев стопка!

А, так бы и говорили, тогда понятно. Отпиваю еще глоточек, прежде чем перейти в атаку.

— Это ты Ромикэ?

Он самый. Ремус Балабан, к вашим услугам. Меня к тебе послал Дудуш Тебейка.

— Племянничек?

— Он. Велел тебе сказать, что я от Дудуша Фрайера, дескать, так ты его лучше вспомнишь.

— Шутник!

— А что ты можешь дать адрес его папаши, он тоже шутил? Дядя Ромикэ морщит лысину.

— Гм… Он так сказал?

— Только что. Дескать, его папаша с ним уговорился, чтобы связь держать через тебя.

— М — да… только вот какая штука: где он остановился, я и сам не знаю,

— Как так?

— Так. Когда человек пятнадцать лет отсидит, он уже всего, даже тени своей, боится, хоть за ним и грехов никаких нет… Марин заходил ко мне пару раз — не домой, а сюда, — только вот адрес оставлять никак не хотел.

— А как же тогда, если его сын будет искать?

— Мы условились, что Дудуш мне скажет, что ему надо, и, когда Марин зайдет, я ему передам.

— Понял…

— Если хотите, вы тоже можете ему передать, даже записочку черкнуть, я вам сию минуту бумагу и карандаш…

Этого мне еще не хватало!

— Нет, спасибо, дело срочное. Он мне нужен позарез, прямо сейчас. Он когда еще зайдет?

— Это только господу богу известно. Я и так его уже три дня не видел.

Делаю вид, что достаю из кармана платок, и вытягиваю за уголок сотенную, чтобы ее было видно через стойку.

— Выходит, ничего нельзя сделать?

Глаза бармена косятся на купюру, кажется, он впадает в глубокое раздумье.

— М — да… прямо не знаю… Нехорошо получается, Дудуш вас вроде как бы зря только гонял… Нехорошо как-то получается…

Затем, когда его коммерческое чутье подсказывает, что сцена длится достаточно и что я категорически не расположен добавить ни лея, он решается:

— Не хочется отпускать вас ни с чем. Сегодня вечером, около семи, Марин должен зайти к одному своему приятелю тут, по соседству, по Дука — Водэ, 35. Его зовут Йоргу Мэлэеру. Скажете ему, что я вас прислал.

Роль воровского эмиссара начинает меня угнетать, но имя, произнесенное дядей Ромикэ, кажется, направляет меня по верному следу. Йоргу Мэлэеру — это тот самый старьевщик с черного рынка, через которого Марин Тебейка пытался пятнадцать лет назад сбыть пару украшений, купленных на фальшивые деньги. Будь у меня хоть капля соображения, я бы раньше догадался, с кого надо начинать. Дешевле бы обошлось.

Со сдержанным вздохом подвигаю бармену через стойку сотенную. Пока он поклонами выражает свою признательность, я думаю, что хотя бы сэкономил четырнадцать леев за жидкость с запахом хлорки и медицинского спирта. Но нет, я не знаю людей. Уже у выхода меня настигает голос дяди Ромикэ:

— Эй, любезный, а за коньяк?

Испепеляя его взглядом, возвращаюсь, расплачиваюсь, а у него еще хватает наглости не дать мне сдачи с трех бумажек по пять леев.