Видно, салор любил поговорить. Но по хитринке в его взгляде можно было заподозрить и другое. У некоторых многословие служит чем–то вроде маски. Пока сам говоришь, можно разглядеть собеседника, присмотреться к нему.

Язык салора работал не останавливаясь, а глаза бегали, изучая лица, одежду Зуфара и Ибн–Салмана, их оружие, коней…

— Я вас ждал.

— Ждали? — удивился Зуфар. — Кто вы?

— Вас ждали люди в прошлую пятницу. Меня зовут Далпачи, Ораз Далпачи. В пятницу вы не приехали. Я ходил в барханы, смотрел. Таксыр посылал людей вас искать и из Бурдалыка, и из нашего Пальварта, и из Хары–баша, и с переправы Хаурбе. До самых колодцев Алдыргуш джигиты ездили, сказали: «Никого не видели».

— Значит, все готово? — быстро спросил Джаббар.

— Вы хотите переправляться? — вопросом на вопрос ответил Ораз Далпачи.

— И сейчас же.

— Гму–гму, — пробормотал салор и посмотрел в сторону темной полоски камышовых зарослей, за которой угадывалась могучая река. — Воды много… Быстрое течение.

— Ну так что же? Не пешком же мы пойдем… по воде?

— Паром есть.

Но он сказал «паром есть» таким странным тоном, что Джаббар забеспокоился:

— Паром?.. А он хороший?

— Хороший… Только…

— Далеко паром?

— Надо брать билеты.

— Какие билеты? Ах да, билеты… Что ж, возьмем билеты.

— Билеты продает Бяашим… Хакбердыев Бяашим…

— Ничего не понимаю. Поедем мы, наконец?

Ораз Далпачи с укоризной посмотрел на араба, затем на Зуфара и, наконец, снова на араба.

— Вы как тот, кто едет на арбе и, не слезая с нее, зайца хочет поймать. Бяашим — командир взвода… Красная Армия! Бяашим знает, кто придет из пустыни, того надо взять на переправе, отвести в Бурдалык… Бяашим продаст вам билеты. Бяашим пустит вас на паром… На пароме, посреди реки, Бяашим и его люди скажут: «Давайте документы!»

Он щелкнул языком, точно передвинув затвор винтовки… Криво усмехнувшись, Джаббар заметил:

— Сколько?

Медленно Далпачи покачал головой:

— Таксыр не велел брать с вас ничего… Извините. Народ недоволен вами. Народ на большевиков смотрит.

— Почему? — вырвалось у Джаббара.

— Вы много обещали. А теперь налог в пользу джихада ввели. На кишлак наложили шестьдесят тысяч. Вы говорите: это по справедливости. На всех раскладка поровну. На богатого пятьсот, и на вдову пятьсот… Байские сынки ночью по домам ходят… Кто отказывается, тому нож в живот. По справедливости?! Придется поехать к таксыру*… через Пальварт… Паром для вас не годится. В Пальварте есть каимэ**… такая лодка… Таксыр знает…

_______________

* Т а к с ы р — господин. Здесь звание.

** К а и м э — большая лодка.

Когда они ехали через тугай, Джаббар спросил:

— Таксыр, — это Заккария? Так, что ли?

— Вы его знаете? Серьезный человек… Приказал завод хлопковый сжечь, кое в кого стрелять. У дехканина Алишера хлопковое поле ночью перепахать, маш посеять… Много таксыр приказывает… Его боятся…

— Мне надо скорее в Бурдалык.

— Знаю, Тюлеген сказал.

— Тюлеген Поэт?

— Да, Тюлеген здесь.

Далпачи не особенно удивился, но взгляд его стал почтительнее.

Зуфар меньше всего хотел встретиться с Заккарией. Но встретиться пришлось.

В доме его Зуфар сразу же оказался под самым пристальным наблюдением. Тюлеген Поэт опекал Зуфара поистине с отеческой заботой. Он не отходил от него. Именно Тюлеген Поэт взял на себя труд объяснить Зуфару несколько простых истин:

— Нежный мой друг, душа моя, обратите внимание, в доме нашего таксыра Заккарии Давлятманда вы свободная птичка на ветке тополя. Вы вольны лететь в синее небо, или на Аму–Дарью, или в степь Карнап–Чуль. Никто не препятствует вашему восхитительному порханию. Но я — ваш лучший друг и хотел бы, чтобы в ваши уши проникло одно соображение. Дорогой земляк, эти злокозненные типы из ГПУ жаждут с вами встретиться и облобызать вас. Они вообразили, что вы не штурман Зуфар, а курбаши Зуфар. Тот самый вождь калтаманов, который на колодцах Джаарджик обратился к бедным заблудшим калтаманам с воззванием поднять зеленое знамя пророка. Будто бы вы посланы из Кабула в Каракумы самим его светлостью эмиром бухарским Сеид Алим–ханом и являетесь уполномоченным британского правительства. Ай–яй–яй! Как же так вышло? Я же вас, брат мой, знал в Хазараспе честным служащим Среднеазиатского пароходства, и вдруг вы в стане врагов! Вы не боитесь оказаться у стенки? И из–за кого? Из–за эмира, развратника и труса эмира Сеид Алим–хана! О!

Конечно, Тюлеген Поэт издевается. Пусть погаерничает. Надо было думать раньше. Надо было сразу же порвать это воззвание.

Теперь весть о Джаарджике расползлась по всей пустыне.

А Тюлеген продолжал издеваться:

— Попасть в лапы чекистов из–за его светлости Сеид Алим–хана… Уморил. Пострадать большевику из–за бывшего эмира! Из–за проститутки в белой чалме и златотканом халате, живущей на подачки англичан! Я сам в Кабуле видел эту разряженную кучу дерьма. Каждый день эмир тащится со свитой после восхода солнца к хаузу на Джалалабадской дороге. Развалившись в золоченом кресле, его светлость отдает светлейшие приказания сакао водоносам — и благосклонно разрешает брать воду из хауза и поливать соседние улицы. Мудрый эмир каждому сакао точно указывает, в каком месте и сколько брать воды. Так в труднейших государственных заботах проходит у великого властителя Бухары день… А большевик Зуфар исполняет поручения этого идиотика…

И снова Тюлеген разразился хохотом.

Тюлеген не испытывал чувства вражды к Зуфару. Стоило ли теперь попрекать историей в Хазараспе? Он потчевал сейчас Зуфара ухой из аму–дарьинского шипа. Он ухаживал за ним с заботливостью, переходившей в назойливость. Старый Заккария мог быть спокоен. Недреманное око его в лице Тюлегена Поэта не прозевает ни одного шага большевика Зуфара, не упустит ни единого его слова.

Поведение Заккарии вызывало жалость. Старик напускал на себя таинственность. Он говорил о самых простых вещах туманно и непонятно, многозначительно прищуривая глаза, покачивал головой, устремив взгляд куда–то в пространство. Ни на один вопрос Ибн–Салмана он еще не дал сколько–нибудь вразумительного ответа. Непонятно, почему старик играл в заговорщика. Было очевидно, что он и в самом деле заговорщик. Он даже выставлял это напоказ.

Когда Заккария восседал на шелковом тюфячке, сложив ноги по–турецки, он выглядел весьма внушительно. Да, его темно–синий халат, его белоснежное белье, его предлинная борода, его бархатная тюбетейка, подаренная ему в восемнадцатом году самаркандскими джадидами в дни мученического изгнания из Бухары, — все, в соединении с очками в золотой оправе и размеренно–величественными жестами, производило впечатление. Даже михманхана — комната для гостей, выштукатуренная алебастром, стильные алебастровые ниши, книги в переплетах телячьей кожи, китайский сервиз, из которого никогда не пили чай, придавали хозяину важность и солидность. Каждый, войдя к Заккарии в дом, мог воскликнуть:

— Здесь живет тонкий, возвышенный ум!

Но Зуфар видел, что борода старого джадида была крашеная, а нишу с книгами затянул тенетами заговорщик–паук.

Гость, слушая сладкоречивые, высокопарные речи Заккарии, не без удивления обнаружил, что на листах раскрытого на деревянной резной подставке манускрипта лежит толстым слоем пыль, что манускрипт уже много–много времени не читали, что раскрыт он для вида. А тот, кто вздумал бы макнуть перо в стоящую на столике увесистую, инкрустированную серебром чернильницу, не нашел бы в ней ничего, кроме сора и бренных мушиных останков…

Заккария Давлятманд, известный на Среднем Востоке под именем Хасана Юрды, имел обличье философа и мудреца, но со времени недавнего возвращения из Гёргана ни одна даже самая скромная философская мысль не посетила его голову. Когда его везли из Персии на рыбацкой лодке, на Каспии за ними долго гнался пограничный катер. Заккария натерпелся страху. Сейчас ему стоило немало усилий сохранять величественный и глубокомысленный вид, пока шел тягучий обмен приветствиями. Но горделивой осанки мудреца ему хватило ненадолго.