В полном отчаянии Гулям бегал по двору, ломая руки. Он убил бы Али Алескера, если бы встретил его сейчас.

Гулям бежал из Баге Багу, ничего не помня, в горячечном бреду. Мысли, казалось, затянуло туманом. Он знал одно: его Настя–ханум в опасности.

Когда он пробегал через ворота, окошечко привратницкой стукнуло, и голос, очень напоминающий вкрадчивый, сладкий басок Шушаник, прокричал:

— Бежишь за своей Лейли, господин Меджнун?! Беги, беги… Аптамабиль быстро бегает, не скоро догонишь. Поспеши. В тюрьме, в персидской тюрьме, рахат–лукумом не кормят…

Возможно, голос ему почудился. Вернее всего, он сам думал так…

Тюрьма! Нежная Настя–ханум… в тюрьме, в персидской тюрьме! Он застонал. Он видел такую тюрьму. Не так давно на юге Персии его схватили. Будто бы его спутали с кем–то. Не признали якобы. Он сидел полдня по колено в нечистотах. Тюрьмой называлась яма, глубиной сажени четыре, со стенами, выложенными грубым кирпичом. Верхний кирпичный свод тюрьмы был открыт с улицы, чтобы прохожие могли глазеть на заключенных. Они сидели скованные по трое с железными кольцами на шее, прикрепленными цепями к толстой, ржавой цепи, вделанной в стену. Вонь, вши, лохмотья. Изможденные лица, смрад, издевательства любопытных. И его Настя–ханум там! Можно сойти с ума.

Если бы Гулям не находился в плену расстроенного воображения, он сообразил бы, что, прежде чем бросить его жену в тюрьму, персидские власти или, вернее, те, кто стоит за их спиной, попытаются договориться без шума с ним, Гулямом. Было известно, наконец, что волею всемилостивого шахиншаха в благословенном Иранском государстве уже построены весьма современные, по последнему слову тюремной техники, места заключения для врагов государства и порядка и что новые тюрьмы ничем почти не отличаются от «гуманных» тюрем Запада.

Он бежал по пыльной дороге и повторял:

— О ветер севера! Ты совершил злое дело — подул на мой шатер и порвал его на сто клочьев.

Конец первой книги

Гулям не долго шел один. В степи его нагнал высокий, бедно одетый путник в вылезшей курдской барашковой шапке. Сначала, занятый своими мыслями, Гулям не обратил на него внимания.

Некоторое время они шли по дороге молча. Потом путник заговорил:

— Я вас знаю.

Гулям даже не поднял глаза. Путник помолчал и снова заговорил:

— Вы Гулям, афганец…

— Что тебе за дело до меня? — вспылил Гулям. — Если ты честный человек, иди своим путем. Если ты вор и заришься на мои сапоги, знай, рука у меня на мошенников тяжелая…

Неожиданная встреча и рассердила его и немного развлекла. Путь до Мешхеда далек. Невозможно всю дорогу думать только об одном. Невольно он взглянул на непрошеного спутника и вдруг воскликнул:

— Эй, курд, где я тебя видел?

— Да вы же меня знаете. Я Зуфар.

— Какой Зуфар? — удивился Гулям. — Откуда ты меня знаешь?

Они шли в облаке пыли. Ветер дул в спину. Гулям не привык ходить пешком. Горцы–пуштуны, а тем более знатные пуштуны, ездят всегда верхом.

Сгоряча Гулям выбежал из дворца Баге Багу в чем был. И очень скоро все неудобства дороги напомнили о себе. В крайнем раздражении он смотрел на путника. Да, лицо его, покрытое белесым налетом пыли, казалось очень знакомым. Да, он видел где–то этого человека…

Мысли Гуляма внезапно повернулись совсем по–иному. Что такое! Какой–то простолюдин, грязный курд заговаривает с ним на дороге как равный с равным, с ним — вождем племени. В поведении бродяги нет и признаков почтения. Только сейчас до сознания Гуляма дошло это. Он забыл, где он, забыл, что он один на один с подозрительным человеком. Один на один в чужой стране, в пустынной местности. Все высокомерие и чванство, впитанное с материнским молоком, проснулось в нем.

— Иди своей дорогой!

Зуфар ответил ему стихами:

Неблагородные почтения не внушают,

Земля солончака не взращивает гиацинтов.

Гулям остановился и резко сказал:

— С кем ты разговариваешь, несчастный!

Зуфар простодушно удивился:

— С кем? Вы муж Насти–ханум, афганец.

Вместо того чтобы спросить, откуда его знает этот безвестный курд по имени Зуфар, Гулям раскричался:

— Отойди! Говори как полагается. Ты должен целовать мне ноги, что я удостоил тебя разговором, что я слушаю твои презренные слова.

Зуфар уныло покачал головой:

— Здесь вот все так, в этой проклятой Персии. Все кричат. Все большие господа. Все начальники. Страна начальников…

Обладай Гулям чувством юмора, он не удержался бы и рассмеялся столько комического удивления звучало в голосе Зуфара. Но пуштун обиделся. Он решил поставить этого курда на место.

— Эй, курд по имени Зуфар, что тебе надо?

— Я не курд, я узбек — хивинец.

— Курд или узбек, узбек или курд, что ты хочешь от меня?

Но говорил Гулям уже не так уверенно. Слово «хивинец» заставило его насторожиться. Что–то неожиданное, новое. Хивинец? Хива? Хорезм? Недавно по пути из Москвы Гулям с Настей–ханум заезжали в Хорезм к ее родственникам. Он внимательно посмотрел на Зуфара. Этот курд или узбек и держится совсем иначе, и вид–то у него другой, и осанка не такая, как обычно у восточных простолюдинов. Гордая, самоуверенная… Такую осанку он приметил в Москве, Ленинграде, в Ташкенте у многих. Да что там… У всех советских людей. Когда Гулям после Оксфорда учился в Советском Союзе, ему решительно пришлось изменить свое поведение, отказаться от многих привычек и представлений. Малейшая попытка кичиться своей родовитостью встречала среди студентов недоумение и иронию. Его родство с королевским домом вызывало снисходительное сожаление, подозрительность и даже презрение. Он предпочитал даже скрывать от своих товарищей–однокурсников свое высокое положение в пуштунском племени. И любовь он нашел совсем не в каких–то аристократических кругах. Его кумир, его райская гурия Анастасия, или, как он ласково ее называл, Настя–ханум, была дочерью машиниста паровоза. Она закончила восьмилетку в Ташкенте и была послана в Университет народов Востока по разверстке ЦК комсомола Узбекистана. Немалую роль в этом сыграли революционные заслуги ее отца. Да она и не имела ничего общего с аристократами, эта простая, хорошая русская девушка с русыми косами и дерзкой красной косынкой на бесшабашной головке. Когда Гулям женился на своей Насте, он не раскаивался, что взял жену не «голубой крови». Возражая своей матери, дочери вождя афридиев, он вынужден был сослаться на великих арабских халифов, считавших, что, приближая к себе дочерей водоносов или козопасов, они поднимают их до своего величия и сияния. Годы учения в стране трудящихся и влияние Насти–ханум сказались и на характере и на поступках своенравного сына вождя горцев. Нежные руки ее делали из неподатливого материала, из которого был слеплен Гулям, все, что она хотела.

Если бы не это, высокомерный, бешено вспыльчивый Гулям, вероятно, не позволил бы какому–то путнику надоедать ему своими разговорами. С минуту они шагали молча. Пыль и зной раздражали их обоих. Надменный тон пуштуна задел Зуфара. Несчастья, обиды, которые он переносил в Персии, озлобили его. Он застал хивинскую революцию восьмилетним мальчишкой. Из памяти его почти изгладились господа, хозяева, беки. Он никогда не ломал свою поясницу в поклонах. А здесь, в Персии, каждый староста, каждый кулак, каждый жандарм, каждый чиновник, каждый, наконец, лавочник, бренчащий в своем кармане несколькими туманами, мог кричать на него, даже ударить… Не успеет здесь человек сесть на лошадь, а уже воображает себя большим господином и начинает покрикивать! Невыносимо и обидно! И что самое отвратительное: приходилось молчать. У Зуфара еще саднили на спине рубцы. И напоминали они ему, что он не в Хорезме, а в Хорасане, в благословенном шахиншахском государстве. И хорошо еще, что досталось лишь спине. Могло случиться и похуже. А что сказал тогда в Хафе Зуфар жандарму? Только что не дело жандармов совать нос туда, куда не следует. Зуфар после бегства из хезарейского кочевья выменял на хафском базаре у ростовщика свои хивинские сапоги на плохонькие чувяки. На полученную приплату он рассчитывал кормиться до границы. Подвернувшийся на базаре жандарм потребовал половину денег… Как тут не возмутиться! И вот у Зуфара болит спина и совсем нет денег. Что значит капиталистическая страна…