И вот Овез Гельды в Хазараспе. Овез Гельды изволит кушать шашлык в шашлычной пустобреха Тюлегена Поэта. С бандитом Овезом Гельды дружески беседует работник органов Хужаев! Было над чем поломать голову…

Мысли увели Ашота далеко… Наконец он очнулся.

— М–да, штурман, — проговорил он в раздумье. — Видал Овеза Гельды? Не кажется ли тебе?..

Но Зуфара около шашлычной уже не оказалось. Он быстро шагал вдали по улочке, не разбирая дороги. Пыль облачком двигалась за ним.

Догнать его Ашот сумел только у самого базара.

— Ты видел этого бандюка, Овеза Гельды?

— Вам, Ашот, я вижу, понравилось тогда в гостях у него? А?

— Чего ты болтаешь?

— Тогда… На колодцах! Какое гостеприимство! Какое угощение! Какие шелковые ковры!

— Брось, штурман… Что делает здесь Овез Гельды, бандюк?

— Восстал из мертвых! Выплыл со дна реки!

И он в двух словах рассказал Ашоту все, что случилось на реке.

— Что ж поделать? Дерьмо плавает, дерьмо не тонет, — заключил Зуфар. — Как он вылез, не знаю! Но вы слышали Хужаева? Что говорил Хужаев? Овез Гельды, кровавый Овез Гельды прощен, амнистирован! Назначен охранять колхозы! О! Но хуже другое! Вы видели? Там, в шашлычной, сидел не один Овез Гельды. — Зуфар даже остановился от осенившей его догадки. — Так… Понимаю… Пшеницу, джугару Овез Гельды скупает… Его молодцы ездят по аулам и селениям. А здесь у них совещание… Вот оно что. Они готовят что–то. Вы Бикешева видели? А еще Сафара–кули из Кунграда?

— Бикешева? Понятия не имею!

— Бикешев — каторжник. Мангышлакский бий. Зарезал двух инспекторов финотдела… в прошлом году. У него тридцать тысяч баранов… А Сафар–кули из Кунграда — известный басмач. Все знают его… Они снюхались неспроста… И явились к Тюлегену не за шашлыком…

— Значит… — испугался Ашот. — Но тогда не пойму, а Хужаев? Что делает в шашлычной Хужаев?

— Снаружи — блеск лицемерия, внутри — ржавчина… Где ваша лошадь?

— Ее Хайдар отвел в конюшню Тюлегена.

— Подождите меня…

Зуфар ушел, но он не заставил себя долго ждать и скоро галопом прискакал на лошади Ашота.

— Около конюшни полно овезгельдыевских молодчиков и каких–то казахов. Сидят насупившись. Друг на друга глядят вот так… За ножи держатся… Меня не заметили. — Он не без хвастовства усмехнулся. — Из–под носа увел коня… Я кызылкумский…

— Ты думаешь, Овез Гельды нас… за нами…

— Готов отрезать себе большой палец. Овез Гельды — шайтан. Он за мной и под землю полезет теперь. И за вами тоже. Вы слишком много видели… Гоните в Новый Ургенч… Скажите все этому новому… товарищу Петру: Хужаеву верить нельзя… А я пойду в Ташсака. Там все свои, речники.

— Ты думаешь, все это так серьезно?

— Поезжайте, Ашот, пока они не видят. Сорок верст ехать… Не вздумайте заезжать домой, ради бога… в совхоз.

— А Лиза с Андрейкой? Я не могу их оставить…

— Хорошо, я найду лошадь и заеду в совхоз, предупрежу. А оттуда по берегу канала Палван в Ташсака… на пристань. А вы прямиком в Новый Ургенч.

— В городе Дакка в Индии губернатор инглизов приказывал отрубать пальцы ткачам только потому, что даккский муслин оказался в сто раз лучше манчестерского…

— Старая история, зачем вспоминать?

— Даккский муслин — легче пуха. Штука в десять локтей весила пятьдесят золотников! Муслин инглизов грубый, плохой. Они не потерпели, что индусы ткут муслин лучше. И отрубали пальцы ткачам.

— Э… в той же Дакке по приказу раджи давили людям головы ногой слона, точно орехи. Гуманно!

Спор, или, как его иронически назвал Петр Иванович, «дружественная беседа», шел на острие меча. Вежливостью спорщики соперничали друг с другом. Восточная вежливость Керим–хана! Европейская выдержка мистера Джеффри Уормса, магистра медицины!

Слова на грани оскорблений, но не оскорбления. Удары кинжала языка, но без капли крови. Битва без жертв и могил.

— Восточный человек горд! — вскричал Керим–хан.

— У англичан гордость в крови! — проворчал Уормс.

— Инглиз самонадеян. Инглиз не годится в друзья.

— Но, господин Керим–хан, вы сами любите себя называть другом англичан. А я ведь прирожденный англосакс, сын Альбиона.

— Вы мой гость. Гость дороже отца, дороже брата.

— Англичане — цивилизованная нация. Носители культуры.

— Восточный человек для инглиза всегда раб и слуга… Да. Кто не поклонится англичанину, станет его жвачкой.

— Зачем же? Есть же из индусов врачи, из белуджей — администраторы. Вы, например.

— Белудж, индус, патан — раб. Инглиз — всегда господин.

— Вы, достопочтенный Керим–хан, склонны к преувеличениям. Но оспаривать превосходство белого человека едва ли разумно.

— В восточных странах инглизы — необузданные верблюды, у которых нет продетой сквозь нос веревки. Вы ломитесь туда, куда вам заблагорассудится. Вы слоны. Жадность ваша неутомима.

— Согласитесь, достопочтенный, это выглядит уже…

— Угрозой?

Смуглое, негритянской темноты лицо Керим–хана освещалось белым оскалом улыбки. Уормс проявлял выдержку. Морщинки в углах губ делали его пергаментно–желтое лицо почти приветливым. Все шло великолепно. Прогулка, или, как назвал ее мистер Уормс, «пикник», доставляла всем массу удовольствий. Конечно, очень и очень приятно после утомительных дней работы, духоты, песка, блох полежать на ковре у самого берега райского Герируда, половить рыбу в тени плакучих ив, побродить в камышах с двустволкой. Чудесны вечера у дымного костра, отгоняющего уже появившихся москитов! Не беда, если порой слова беседы вдруг оказываются сдобренными перцем и солью, а иной раз и еще более острыми приправами. На то ведь здесь не респектабельная Темза и не холодная Нева, а неспокойный, капризный, азиатский Герируд.

Стоит ли удивляться, что мистер Уормс не вышел из себя, когда Керим–хан, как бы обрубив концы незаконченного спора, проговорил:

— Да, мы, азиаты, тощаем, а у вас, господа инглизы, и собаки жиреют.

— О собаках и вы, белуджи, заботитесь, — поспешил шуткой замаскировать приступ ярости Уормс.

«Какой же Керим–хан раб? — думал Петр Иванович. — Разве можно умного, свирепого, величавого вождя племени счесть рабом? Он настоящий римский сенатор в своем тончайшей шерсти халате, похожем на римскую тогу. И только серая с черным шелковая гигантская чалма, венчающая его голову, переносит нас с римского форума в белуджское становище. Честное слово, у Керим–хана и походка величественная, сенаторская. Он настоящий вельможа, хоть, говорят, вышел из полунищих пастухов. Он хозяин. Его упитанная гладкая физиономия слишком уж выделяется среди обтянутых пергаментной кожей, сожженных в уголь лиц его подданных, грязных, изнуренных голодовками и бесконечными набегами. Так и кажется, будто Керим–хан свалился с другой планеты, где обитают сытые, изнеженные баре».

Керим–хан, вероятно, умел читать чужие мысли. Под взглядом Петра Ивановича он принял величественную позу. За спиной его, у входа в шатер, истуканами застыли поджарые телохранители в белых латаных шароварах. Картинно и небрежно Керим–хан ласкал своего охотничьего гепарда, равнодушно созерцая черные рваные чадыры — шатры — своих белуджей. Тощие ослы грелись на солнце. Повсюду уныло шатались покрытые коростой верблюды. Красавица с внешностью принцессы из сказки собирала в пыли навоз в большую корзину. Белуджские ханы и сардары рангом поменьше сидели тут же на краешке ковра и преданными собачьими глазами ловили взгляд своего повелителя. Да, Керим–хан — вождь. Он не хвастается, когда утверждает, что не боится ни шаха, ни бога. Шевельнет Керим–хан пальцем — и тридцать тысяч диких воинов пойдут за ним в ад.

И все же Керим–хан чувствует всем своим существом, что он раб Джеффри Уормса, надутого, высокомерного ничтожества, только потому, что это английское ничтожество. По воинскому уставу его величества короля самый последний, самый бездарный солдат–англичанин в англо–индийских воинских частях стоит выше офицера–индуса. Необузданный феодал, степной барон Керим–хан — мышь у ноги слона… Но слон трепещет, почуяв мышь. Слон улепетывает от мыши сломя голову.