— Почему же? Мудрое предостережение. А персы очень щепетильны в женском вопросе, дорогой брат. Плохо, если с вами, знаменитым ученым, случится нехорошее.

— А… очень не ново.

Петр Иванович вышел.

Доктор очень устал и этим объяснил, почему он никак не может заснуть…

Да тут еще с темного двора проскользнул Алаярбек Даниарбек и принялся шептать прямо в ухо:

— Ой, плохо. Баге Багу — муравьиная куча, а кто муравьи? Калтаманы. Так и ползут, как грязь между пальцев босых ног. Я все узнал. По двору ходит Дурды Клыч. Он из Туркмении сто хозяйств увел, десять тысяч баранов. И Караджа Тентек, известный басмач, тоже здесь. И знаешь, Петр Иванович, они оба в Мешхед ездили, похваляются, что в английском консульстве им какой–то начальник, Хамбер, что ли, обещал и винтовки, и патроны… Тут чего–то затевают. Я знаю. Плохое против советской власти затевают. По зернышку риса сразу определишь, готов ли плов.

«Шелковые одеяла! — думал доктор. — Разумеется, не заснешь… целая груда… Шуршат…» Доктор отвык спать на мягком. Он постелил на ковер одно одеяло и растянулся на нем. Но сон и теперь не шел к нему. Экий этот «дорогой брат» араб скользкий. Как толковать его слова? Шантаж? Похоже. И калтаманы. И снова это имя — Хамбер, таинственный Хамбер.

При мысли о таинственном Петр–Иванович сладко зевнул и… заснул.

У господина Али Алескера суетные, жадные карие глаза и малиновые, всегда влажные губы. Али Алескер видит в жизни все приятное, Али Алескер плюется, но с наслаждением. Он жизнелюб. При упоминании о еде ноздри его крючковатого носа похотливо шевелятся, а глаза–сливы бегают. Гранатовые губы подергиваются влагой и делаются совсем пунцовыми… Даже мимолетные желания отражаются на добродушной личине Али Алескера словно в зеркале.

«Эх, тьфу–тьфу!» — плюется Али Алескер и бегает по комнате мимо сидящего на ковре Зуфара. Лицо штурмана в синяках и ссадинах. Взгляд глаз мрачен.

За спиной Зуфара сидит темнолицый толстогубый человек и не спускает с него глаз.

От запаха кебаба, вдруг проникающего откуда–то из глубины двора, Али Алескер впадает в экзальтацию.

— Мой кебаб–джур заставит кого угодно забыть путь паломничества к священной Каабе, — шлепает он своими гранатовыми губами и сочно сглатывает слюну. — Беру мягкие части курочки, вымачиваю в шафрановом соке и миндальном молоке, вздеваю на шампур и… о… блаженство!..

Али Алескер вздымает глаза к люстре. Он не в состоянии цветами красноречия передать божественный вкус кебаба–джур и выбегает из комнаты, забыв обо всем.

Когда Али–Алескер дома, в своем имении Баге Багу, он двадцать раз в день заглянет на кухню да еще притащит туда свою старшую жену, белокожую, голубоглазую княжну Орбелиани, и до тошноты надоест ей просьбами попробовать то, съесть кусочек этого.

Вот и сейчас у пышущего жаром мангала княжна медлительно и равнодушно жует кусочек кебаба–джур и сонно улыбается. Потный, распаренный повар почтительно держит перед господами блюдо из исфаганского драгоценного фаянса. Али Алескер хватает с блюда куски, жадно глотает их и в возмущении машет ручками–коротышками на жену и плюется. Что она понимает? Эх, тьфу–тьфу!

Зрачки у Али Алескера расширяются, толстый живот колышется, губы чавкают, когда он вспоминает шашлык в Хазараспе. Он даже заставил Тюлегена Поэта написать на бумажке рецепты некоторых хорезмских кушаний и сберег ту бумажку в далеком и трудном путешествии через Каракумы. Больше всего он боялся, чтобы красные пограничники на контрольно–пропускном пункте не отобрали драгоценный рецепт вместе с золотыми червонцами, которые он вез в своем хурджуне. Али Алескер — персидский подданный. И ясное дело, его отпустили с миром. Он добровольно сдал контрабандное золото, но умильно попросил оказать любезность: вернуть ему шелковый кошелек–мешочек. И командир пограничников, пораженный честностью перса, любезность оказал, мешочек отдал, заглянув, впрочем, внутрь. Прочитав оказавшиеся в нем рецепты, он улыбнулся и вернул кошелек и бумажку. Будь командир поопытнее, он, несомненно, обнаружил бы на внутренней стороне шелка кое–какие письмена, а в письменах кое–какие имена и цифры. Но незамысловатые рецепты кушаний отвлекли внимание командира, и Али Алескер теперь пожинал плоды своего хитрого ума: жарил шашлык по рецепту Тюлегена Поэта и вершил кое–какие делишки по рецептам, изложенным в более туманной форме китайской тушью на красном шелке. Впоследствии командир признался, что письмена он видел, но, поскольку они были арабские, он решил, что это молитвы, а молитвы в списках контрабандных товаров не значатся.

Простодушие молодого командира пограничников очень умилило Али Алескера. Еще более умилился он тем, как наивно командир провозился три часа с его караваном. А пока паспорта Али Алескера и сопровождавших его караванщиков и составление всяких актов занимали внимание бдительного командира, рядом, верстах в пяти, через границу по горной тропе переходили лица, вообще паспортов не имевшие. Были это овезгельдыевские молодчики. Везли они два больших чувала из шерстяной ковровой ткани. С чувалами обращались бережно. Они, очевидно, содержали нечто ценное, по–видимому даже более ценное, чем кошелек красного шелка, чем конфискованное у Али Алескера золото, чем даже рецепты поварского искусства Тюлегена Поэта…

Закончив пробу на кухне, Али Алескер провожает супругу в ее аппартаменты, целует ей ручку и устремляется в парадную залу. Он подбегает к сидящему Зуфару и восклицает:

— Вы неблагодарны, господин комиссар!.. Эх, тьфу–тьфу! Чем вы недовольны? Ни один ларец с бадахшанскими рубинами не везли никогда так бережно, с такими предосторожностями, как вашу милость, господин чекист. Ни одного дорогого гостя мы не принимали столь радушно! А вы сидите насупившись, надув губы. Ах, тьфу–тьфу!

Облизав свои гранатово–сочные губы, Али Алескер машет короткими ручками:

— Нет, нет, господин комиссар, не спешите с грубым словом! Не омрачайте наслаждение нашей встречи. Мы на Востоке, в сердце Востока, я бы сказал. И мы здесь не то что вы, большевики. Мы враги поспешности… Поспешность — сестра дьявола, говорят у нас на Востоке… Господин комиссар, ну я прошу вас, изгоните желчь из вашего сердца. Поднимите ваши глаза, вглядитесь. Неужели в таком добром, чувствительном сердце, как мое, вы узрите вражду?..

Только предубежденный человек мог подумать плохое о господине Али Алескере. Он так уютно расположился на толстой подстилке и мягких подушках–валиках, обитых бархатом. Он так умильно улыбался. В его голосе звучали бархатные нотки. Его речь источала масло и мед. И весь он сочился маслом и медом. Но только не его глаза–сливы.

Глаза Али Алескера самым недвусмысленным образом стерегли малейшее движение Зуфара, каждый его взгляд, мимолетную тень на его лице. Глаза ловили. Физиономия Али Алескера излучала сияние. Али Алескер говорил непрерывно. Он бесцельно перепрыгивал с предмета на предмет, болтал совершенно безобидно. Прост был Зуфар, но и он понял сразу: надо держаться настороже, надо… Среди нагромождений безобидных совершенно слов, утверждений, анекдотов вдруг молнией сверкал очень ехидный вопрос, эдак невзначай, невинно, как будто без задней мысли. Фокус нехитрый, но опасный.

Зуфара привели из бани в комнату для гостей и усадили на такую же шелковую подстилку, на какой сидел добряк хозяин Баге Багу. Зуфар был совершенно свободен, не связан, не закован. Он мог, если хотел, чувствовать себя вполне свободным, если бы…

Но за спиной Зуфара сидел могучего сложения мекранец с берегов Персидского залива, более похожий на негра, нежели на перса, и дышал Зуфару прямо в затылок. Он сидел очень близко. Он мог в мгновение схватить Зуфара за руки.

А вообще все выглядело очень мило, любезно и даже сказочно. Чернокосая служанка, шурша шелком желтых шаровар, поставила перед Зуфаром чеканный поднос с фигурным сдобным хворостом, с исфаганскими сладостями и шербетом. Пахнуло в лицо ароматом духов, на обнаженных руках служанки звенели браслеты. Но Зуфара поразил почему–то поднос. «Серебряный, позолоченный. Стоит баранов шестьдесят», — подумал он.