—  Ну и баня! Сбесились они, что ли? — спросил Су­хорученко у Амирджанова, спустившись с крыши и зай­дя в михманхану, где дымил костер. Лицо Амирджано­ва так побледнело, что казалось зелёным.

—  Убить ишана! Они ворвутся… освободят. Если не убить, он прикажет нас убить. Ох, если убьём его, нас растерзают.

Амирджанов был вне себя от ужаса, он говорил не­внятно, неразборчиво, сам  не понимая, что говорит.

—  Посади ишана на лошадь, окружи солдатами и давай... скачи из кишлака, — выдавливал из себя Хаджи Акбар. Он сам был напуган. Толстые, рябые от угрей щёки его покрылись пятнами.

—  Скорее! — взвизгнул Амирджанов. — Они сломают ворота. Дайте команду расстрелять. Разрешаю  именем Республики. Мой мандат...

—  Иди ты к... — грубо сказал Сухорученко. Как всегда, опасность сделала его рассудительным. — Твой мандат мне сейчас ни к чему, бумажка!

—  Что? Теперь вы, командир, отвечаете за него. Ес­ли упустите, то...

—  Договаривай!

Он так сказал, что Амирджанов отшатнулся.

Но рёв в кишлаке нарастал.

Вдруг Сухорученко вспомнил. Лихорадочно порыв­шись в кармашке гимнастерки, он достал слежавшую­ся замусоленную бумагу и сунул под нос Хаджи Акбару:

—  Читай!

Уже первые строчки заставили толстяка буквально выпучить глаза.

—  Здесь... те-те... — зацокал он, — вонючее письмо... оружие... инглизы... золото... ой-ой-ой.

—  Перевод давай! — сдавленным голосом, зады­хаясь, выдавил из себя Сухорученко.

Но взрыв криков, треск ломающихся досок застави­ли его выскочить во двор.

—  Пали в воздух! Гони их! — скомандовал комэск бойцам, залегшим на крыше и у ворот. Под гром выст­релов он, весь дрожа от злобы, кинулся к низкому по­мещению в глубине двора. Оттолкнул часового и вско­чил в полутёмную каморку. Посреди неё сидел ишан кабадианский. Несмотря  на  духоту, он зябко кутался в ватный халат. Глаза его взметнулись, и, чёрт побери, мог поклясться Сухорученко, в них метались ироничес­кие огоньки.

—  Обманывал меня, шпион! Ты шпион, сукин сын! — брызгая слюной, прохрипел командир и пома­хал перед самым лицом Сеида Музаффара письмом.

Ишан поднял голову и тягуче, с расстановкой прого­ворил:

—  Сплетня унавоживает кичливый ум. Есть китай­ское правило: на пленника не кричи, пленника не ругай.

В голосе его звучала такая убежденность в своей правоте, что Сухорученко сразу же остыл.

—  Зубов не заговаривай, ты, английская морда.

—  А ты живого англичанина видел?

Сеид Музаффар смотрел так, что Сухорученко по­чувствовал себя провинивщимся мальчишкой.

—  Ты обманщик, — вдруг взорвался он, вновь вспом­нив про письмо. — Ты наврал мне насчёт заупокойной молитвы...

Сеид невольно усмехнулся.

—  Вежливость на базаре не купишь, я зижу. Молит­ва и письмо!  От крика твоего лопается причинная жи­ла. Письмо и молитва! Что понял ты в них?

—  Всё равно ты шпион. И тебе, ваше степенство, каюк.

Ишан кивнул в сторону двери.

—  Слышишь!  Все горы, вся степь явились сюда за­щитить меня.

—  Если они полезут сюда, за твою жизнь я и гро­ша медного не дам.

—  Послушай, командир, ты человек разумный.  Сей­час я выйду на крышу и скажу народу успокоительное слово.

—  Дальше! — с подозрением спросил Сухорученко.

—  Ты Пантелеймона Кондратьевича знаешь? — на вопрос вопросом ответил Сеид Музаффар. — Вижу, знаешь. Ты пошлёшь к нему человека  на самом быст­ром коне с моей запиской.

—  А тем временем эта банда — ворота в щепу и... Нет, уж лучше мы пробьёмся.

—  И лишите жизни ни в чем неповинных людей... Разве хочешь ты, чтобы Красную Армию прокляла вся горная страна? А потом за каждый волосок из бороды ишана кабадианского они потребуют жизнь одного тво­его кзыласкера.

Сухорученко смотрел на Сеида Музаффара и думал. Он не был трусом. Военное дело он знал. Байский сад он сумел превратить в неприступный опорный пункт. Запас продовольствия — зерно, мука, скот — имелся надолго. Вода плескалась в источнике из корней двухсотлетних чинаров. Все подходы к саду находились под обст­релом. Отбиться Сухорученко мог, но кто поручится, что с часу на час не пожалует сюда сам Ибрагимбек со своей бандой? Тогда оставалось прорываться, ну а как поступить тогда с этим ишаном и шпионом?.. Сухоручен­ко знал... Дело военное.

Предложение ишана отправить записку к Пантелей­мону Кондратьевичу смутило комэска, вызвало полное смятение мыслей. Такие хитросплетения не по нему. Он не понимал, в чем дело. Ясно было одно. Ишана кабадианского сейчас трогать нельзя.

—  Что будет в записке?

—  Это дело моё и Пантелеймона Кондратьевича.

—  Опять тайна, — с досадой выдавил из себя Су­хорученко.

—  Хотите знать?.. Ладно, — примирительно усмехнул­ся  ишан, — я спро-шу его, соглашаться мне, чтобы вы меня расстреляли, или нет.

—  А, чёрт!

—  Спокойствие мира, командир, основано на двух правилах:  благородство по отношению к друзьям, уме­ренность — к врагам.

—  Всё загадочки! Мраку нагоняете. Не поможет.

И тем не менее Сухорученко позволил ишану выйти на крышу. Было уже темно, и поэтому по обеим сторо­нам Сеида Музаффара стояли его мюриды с самодель­ными  факелами. Зрелище получилось внушительное, и даже   фантастическое. Малиновое пламя плескалось и переливалось, превращая ишана в статую красной меди. Статуя  была  особенно  впечатляюща из-за бороды,  ко­торая на треплющем её ветру сама походила на языки огня. Зрелище усугублялось мечущимися  в тёмном не­бе багровыми голубями, которые издавали крыльями громкие хлопающие звуки.

Как перевёл Сухорученко Хаджи Акбар, ишан не сказал успокоившейся, умолкшей толпе ничего особен­ного.

—  Каждый свою драгоценную душу отдает отцу-не­бу, а бренное тело вручит матери-земле, — говорил он, — из тайны  небытия появились мы в  пределы существо­вания, но время удалиться в небытие не наступило. Со сво-им другом, командиром Красной Армии, я сажусь за мирный дастархан, ибо я проголодался. Разойдитесь! Не бросайте в воду камни, дабы не замутить её.

Он бодро спустился по лестнице и, войдя в михмалхану, потребовал калам и бумагу. Он сам посмотрел, как со двора выехал вестовой Сухорученко в сопровож­дении одного из мюридов.

За ужином Сеид Музаффар рассказывал Сухоручен­ко о пэри огня, живущей в дереве грецкого ореха в байском саду, о том, как смертельно опасно её объятие для простых смертных. Он держался с комэском просто и спокойно, как будто и не было только что угроз и кри­ка. Перед уходом спать ишан попросил:

—  Прикажите своим аскерам, чтобы никого не пус­кали ко мне.

—  Что, что, а часовой будет! Уж не думаешь ли, что я дам тебе улизнуть?

С усмешкой смотрел Сеид Музаффар на Сухорученко.

—  Ты охраняешь не меня, а свою жизнь. Ты её очень любишь, а? Пока я живу, жизнь твоя цела, и твоя, и твоих аскеров. И ты это понимаешь, поэтому ничего плохого мне не сделаешь. Но вот бродят тут кругом кабаны, а смерть    от кабана нечиста. Сто лет  потом гореть в чистилище придется.

Он говорил многозначительно и притом так смотрел на Хаджи Акбара, что Сухорученко вдруг стал сообра­жать.

Уже давно спал Сеид Музаффар, или делал вид, что спит в своей михманхане, со своими мюридами; уже спали на крышах и у ворот, не раздеваясь и не расста­ваясь с оружием, бойцы; уже затих кишлак Хазрет-баба, а Сухорученко всё ворочался с боку на бок: «Поче­му он так смотрел на нашего толстопузого?»

Он вышел во двор. У дверей каморки ходил, позва­нивая шпорами, боец, а на самом пороге в открытых дверях сидел бледной тенью мюрид в белой чал-ме...

«Ого, не доверяет нам, — подумал Сухорученко, — бережёт себя. Береги, береги! Ты мне пригодишься там, на трибунале, расскажешь кое-что...»

Но Сухорученко вынужден был признать, что Сеид Музаффар знает цену своим словам. Назавтра к вечеру в Хазрет-баба прискакал с границы Пантелеймон Кондратьевич.

Толпа горцев, хоть и поредевшая после ночной речи ишана, но не расходившаяся целые сутки и насторо­женно прислушивавшаяся ко всему тому, что происхо­дит в байском дворе, безропотно пропустила Пантелей­мона    Кондратьевича и его пограничников в байский сад.