— Волей всевышнего, Сулеймана-эфенди расстре­ляли. Видно нехороший человек был.

У Сухорученко даже сердце, по его смачному вы­ражению, «хлобыстнуло». Хоть и не мало прошло с кабадианского рейда, а история с базарным вором или военкомом Термеза, «чёрт его разберет», нет-нет да всплывала в памяти, чтоб лягушки его залягали, этого эфенди. Не досмотрел тогда, по дороге из Кабадиана в Дюшамбе, за ним Сухорученко, сбежал турок, ловка­чом оказался. Ну и черт бы с ним. Но вот беда, не сдал тогда Сухорученко командованию письмо, которое об­наружилось у Сулеймана-эфенди и которое переводил ему на кабадианском базаре дервиш. Забыть комэск не забыл, но чего возиться с какой-то заупокойной мо­литвой. Тем не менее червячок сомнения грыз и грыз потом. Не во всём Сухорученко поступил правильно. А вдруг там не молитва, а что-нибудь другое? Вдруг дер­виш, переводя, обманул. Сухорученко невольно схватил­ся за нагрудный кармашек гимнастерки, где уже много месяцев намокало в поту и прело письмо, и подозрительно глянул на ухмыляющуюся рожу Хаджи Акбара.

—  Больно ты  палава  жрёшь много, лопнешь... А насчёт того турка, ты к чему?..

—  Я считал... те-те...  я думал, вы его, командир, знали?

—  Ты что? Меня на пушку взять хочешь?

Не нравились Сухорученко лукавые огоньки в глаз­ках-щёлочках Хаджи Акбара. И правильно, что не нра­вились. Покряхтев, Хаджи Акбар сказал:

—  Плохой человек был турок Сулейман, подлец, вероотступник. Правильно его большевики того... те-те... Теперь других предателей ищут... у    других допыты­ваются, кто ему помог сбежать.

—  Э-э, — возмутился Сухорученко, — не на такого попали, — и неожиданно пропел:

«Не  волнуй  меня,  Маруся,

Не волнуй, тебя прошу.

Я и так уж всю неделю

Разволнованный хожу!»

Почтительно выждав, когда командир закончит своё вокальное  упражнение, Хаджи Акбар ухмыльнулся:

—  Конечно, я вожак каравана,  глупости... но они опасные люди, плохие люди! Играют... мало-мало, с инглизами, плохо играют. Человек, именующий себя Сеидом Музаффаром, совсем не Сеид... совсем не шейх... совсем не Музаффар.

—  Ну тебя со всякими твоими попами. Короче да­вай!

—  Он... инглиз.

—  Ты откуда знаешь? — Сухорученко всем телом повернулся к собеседнику.

—  Знаю, — прыщавое лицо Хаджи Акбара отражало скромное удовлетворение, он понимал, чем можно взять Сухорученко. — Лишь тот, кто обожжётся, знает силу огня. Я всё знаю, на то я и проводник доблестных красных аскеров... В кишлак человек приехал. Мало-мало упол­номоченный из Бухары. Всё рассказал. Мандат у него, есть арестовать Сеида Музаффара.

Мандат у уполномоченного оказался по форме. В нём было сказано:

«Именем революции тов. Амирджанов уполномачивается Назиратом Внутренних Дел и Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией немедленно арестовать и доставить в Бухару человека, именующе­го себя Сеидом Музаффаром».

Имелось в мандате обращение ко всем командирам воинских частей оказывать содействие уполномоченно­му Амирджанову в выполнении его ответственного опе­ративного задания.

Печать, подписи были в порядке.

—  Экое падло этот ишан! — разволновался Сухору­ченко.

Хаджи Акбар и Амирджанов чуть заметно перегля­нулись.

—  Очень опасный, очень хитрый, простым ножиком женский волос вдоль разрежет, — пробубнил толстяк.

—  Льщу себя надеждой, что вы мне поможете, — за­говорил  Амирджанов. — В  назирате вы, товарищ Сухо­рученко, на хорошем счету. Вам можно доверять дело государственной важности.

Шкуру свою Сухорученко считал непробиваемой для лести, а тем более от Амирджанова. Про него ему бы­ло известно, что демобилизован он из особого отдела не совсем хорошо, но всё же слова его точно смазали ему всё внутри. Он шумно откашлялся, чтобы скрыть смущение, и громогласно осадил собеседника.

—  Ну-ну!

Но Амирджанов с важностью продолжал:

—  Позвольте быть откровенным. Ишан или человек, именующий себя  ишаном, совсем не ишан. Этот чело­век... — Амирджанов многозначительно     прищурил глаз­ки, — английский шпион, подосланный в Кабадиан вре­дить Красной Армии. Все басмачи — под его рукой. Получают от него винтовки, деньги.

Сухорученко вскочил.

—  Дело вы подсудобили, мое почтение. Он крикнул в дверь:

—  Седлать!

Снова Хаджи Акбар переглянулся с Амирджановым, но комэск ничего не заметил. Охотничье возбуж­дение трясло его.

—  Вы собрались ехать? — спросил Амирджанов.

—  Да, надо...  Съезжу в комендатуру, к Пантелей­мону Кондратьевичу.

—  Вы что, кошка,  которую заставляют плясать для кого-то? — со смешком проговорил Хаджи Акбар, — Пантилимон далеко. Разве такой командир, как вы, сам не может поймать какого-то шакала-ишана? Давайте своих героев, ловить будем.

—  Это ещё как? До Кабадиана сколько киселя хле­бать.

—  Зачем   Кабадиан? — проговорил Хаджи Акбар. — Сегодня собака  Сеид Музаффар ночует в кишлаке Хазрет-баба в трех сангах отсюда. На рассвете выехал из Акмечети. К вечеру будет молиться на могиле Хазрета.

—  Молиться, говоришь?

—  Да! Видишь, командир, и плов ем, и дело знаю, — толстяк усмехнулся.  И злая же это была усмешка, но Сухорученко опять ничего не заметил.

Что-что, а по части конского состава за эскадроном Сухорученко угнаться было трудно, и двадцать с лиш­ним верст до Хазрет-баба, что лежит среди лысых, сож­жённых пламенем солнца круглых холмов у вечно шумящего Кафирнигана, конники проскочили за какие-нибудь три часа. Селение Хазрет-баба оказалось кро­хотным: дувалы, клетушки, двор мечети, обсаженный урюковыми деревьями байский сад за высокой оградой, груда кирпичей — остатки какого-то надгробного соору­жения.

—  Слезай, шут гороховый, приехали. Арестую я те­бя, — гаркнул Сухорученко, схватив за повод коня ишана Сеида Музаффара, как раз в тот самый момент, когда тот — запылённый, усталый — въехал по каме­нистой дороге в кишлак.

—  Салям алейкум, командир! — поздоровался не­возмутимо Сеид Музаффар. — Забыть твоё лицо можно, а вот громыхание твоего голоса — никак...

—  Ба, да это ты, языкатый монах... Переводчик чёр­тов! — воскликнул  совершенно поражённый Сухоручен­ко, узнав в ишане кабадианском дервиша, переводив­шего ему письмо, найденное у Сулеймана-эфенди. — Попался. Теперь-то я узнаю, откуда ты по-русски зна­ешь, английская шкура. А ну, слазь!

Ишан кабадианский только расправил  пальцами бо­роду, не торопясь, не теряя достоинства, слез с коня. Да и что мог он сделать, когда живая ограда из бой­цов обступила его и немногочисленных мюридов.

—  Что бояться нам, у которых совесть чиста! — пробормотал он.

—  Обыскать! — скомандовал Сухорученко. И тут же воскликнул: — Ага,    и винтовочки-то британские, и ре­вольвер. Порядочек.

У схваченных отобрали оружие и повели их в сад местного бая. Подымаясь по каменным плитам к воро­там, Сеид Музаффар вдруг остановился. Он смотрел пронизывающе и страшно на Амирджанова, выдвинув­шегося из-за спины красноармейца.

—  Кто садится меж двух сёдел, у того зад на зем­ле, — проговорил с ненавистью ишан, — недолго будешь ты обманывать и одних и других.

И он быстро добавил что-то, чего Сухорученко не по­нял. Амирджанов мгновенно исчез, растворился в су­мраке.

—  Давай, давай! — зашумел Сухорученко. — Разго­ворчики отставить.  Шухмиться  не позволю. В трибуна­ле наговоришься!

Но комэск напрасно торжествовал. Уже через десять минут он стоял на крыше и со злобой, смешанной с удивлением, взирал на бьющееся море чалм и шапок, запрудивших горбатую улочку перед байским домом. В вечернем воздухе стоял стон от угрожающих во­плей.

Горцы пришли требовать ишана кабадианского.

Ни к чему не привели попытки успокоить толпу. Трубный глас Сухорученко тонул в нарастающем реве. Ворота сотрясались и качались под напором спин и рук.

Хаджи Акбара, вышедшего к толпе, забросали наво­зом и камнями.