Они очень смутно представляли себе догматы ислам­ской религии и в простоте душевной полагали, что «ал­лах» и «худо» — разные боги. К ним присоединяли они своих древних богов и божков — скал, рек, ледяных гор. Преобладала же у них полузабытая вера в бога солнца, сохранившаяся ещё от времён магов-зороастрийцев. Эн­вербей было попытался их просветить и направил даже ледяные горы ученого имама, но тот ничего не добился и вынужден был убраться подобру-поздорову.

Воевали матчинцы толпой, совещались толпой и ушли тихо, незаметно толпой  как один.

— Собрались в круг, пошептались и ушли. Сразу ушли все скопом, — сказали в селении, когда туда при­ехал Энвербей с Рахманом Мингбаши.

На обширной луговине, где лагерем стояли ещё только недавно матчинцы, зловеще тлели во тьме угли потух­ших костров; даже при тусклом свете луны видно было, что трава примята, потоптана. Гудел ветер в ветвях ги­гантского чинара, да где-то кричал филин.

Рахман Мингбаши суетился, махал руками, сыпал проклятиями.

—  Надо вернуть. Я верну проклятых.

Со своими приближёнными он ускакал во тьму ночи и... не вернулся.

Но Энвербей не остался один. Степные басмачи не покинули его. Куда они могли деваться?! Селения и род­ные их очаги были здесь, на просторах речных долин. Курбаши Даниар не отходил от зятя халифа, и все пони­мали, что он хочет выслужиться.

—  О господин, я говорил — не верь Ибрагимбеку. Хитрец и обманщик.   Был вором и остался вором. Гово­рил я — нельзя верить Фузайлы Максуму — трус он и об­манщик. Говорил я о Рахмане Мингбаши — козий пас­тух он, ему только камни грызть. Лучше, что они ушли. Лучше, что убрались их воры. Клянусь, я приведу столь­ко джигитов, сколько ты прикажешь.

Курбаши Давлет Минбай больше молчал, но благо­душествовал. Сколько соперников убралось с пути к воз­вышению и наградам.

Нельзя сказать, что Энвербей оставался довольным и спокойным. Он потерял около шести тысяч бойцов. Ар­мия ислама таяла и слабела на глазах.

Им овладела лихорадка деятельности. Прежде всего надо поднять дух армии. И он вспомнил старые времена. Армянские селения тоже проявляли непокорность, строп­тивость. Известно, чем все это для них тогда кончилось. В памяти воскресали зарева, кровь, обезумевшие от ужаса лица людей.

Энвер отдал приказ:

—  Жители селения Курусай злодейски умертвили вои­нов Батырбека  Болуша, отказались дать  армии ислама хлеб и баранов. Жители Курусая известны своим сварли­вым нравом и приверженностью к большевикам. Сравнять селение с землей, запахать, засеять на его месте ячмень! Ни одна душа   чтоб живой не ушла!

Железной рукой он, Энвербей, наведёт порядок в Гор­ной стране.

Пусть ненавидят, но повинуются!

Орда ринулась на селение Курусай. Тучей надвига­лись басмачи со всех сторон. Выхватили клинки так, что сверкнуло море стали, и погнали коней с воплем: рубить, рубить, рубить!

Налетели и... отхлынули ошеломлённые...

На этот раз Шакир Сами не стал ждать, когда ка­кая-то девчонка Жаннат выйдет вперёд и скажет: «Дадим отпор!» Нет, не мог он сидеть и смотреть сложа руки на убийства и разорение. Он распоряжался и приказывал. Все слушались его беспрекословно. И вышло как-то само собой, что все называли его почтительно: «Товарищ Рев­ком». Односельчане не знали, что значит это звучное сло­во, но они слышали, что Шакир Сами сам назвал себя так в присутствии кровавого Батыра Болуша. Они пом­нили, как побледнел и задрожал курбаши при этом сло­ве. И, наконец, с этим словом они связывали Советскую власть, Красную Армию, нёсшие освобождение и счастье грудящимся.

По приказу своего старейшины и ревкома Шакира Сами градом камней встретили дехкане орду. Всё население кишлака поднялось на плоские крыши домов, насыпало груды камней и открыло огонь из дедовских мултуков, едва басмачи подскакали к глухим глинобитнм стенам. Мужчины бросали и бросали камни, взмахивая руками до боли в плечах. Женщины собрались на крышах поодаль и кричали. Крик их, жуткий, пронзительный, нёсся над вершинами низких холмов, над скудными полями. Крик нёсся, как голос бедствия, как отчаянный вопль о помощи. Уже энверовокие всадники отхлынули и отскакали на безопасное расстояние, а женщины кричали всё так же ужасно, безнадежно. Они кричали так, зная, что гибель их неизбежна, что помощи ждать им неоткуда. Они переставали кричать только на несколько минут, чтобы по лестницам притащить в подо­лах платьев ещё и ещё камней. Но вот снова вспыхнул их жуткий крик. Ошеломлёные было отпором дехкан и пас­тухов, басмачи озверели и снова ринулись на кишлак. Ярость их не знала предела. Сопротивляться?! Они смеют сопротивляться? Ну, нет! Теперь тот курусаец, кого сра­зит сабля в борьбе, счастливую имеет судьбу. В красном тумане басмачам мерещились самые дикие, сладостраст­ные картины оргии, которую они учинят в мятежном селе­нии. Ни один не уйдёт от ножа и огня. Только бы вор­ваться в кишлак.

—  Ур, ур! Бей!

Дождь камней не остановил лавы всадников. Ушиб­ленные, сбитые валились на землю с коней. Из-под копыт вскакивали и упрямо бежали вперёд, лезли на стены, рычали. Курусайцы встречали забравшихся на крыши дубинами, вилами, кипятком,

И снова отхлынула волна штурмующих. Не удалось и на этот раз всадникам прорваться внутрь селения.

Все дороги в кишлак оказались перегороженными высокими дувалами, сложенными за ночь из блоков сы­рой глины. Не располагая достаточным количеством ору­жия, Шакир Сами нашёл способы самообороны. Он по­нимал, что курусайцам не миновать кары за истребление воинов Батыра Болуша. Шакир Сами решил: «И так погибать, и так смерть». «Эмир убежал, теперь новый кровопиец явился, — сказал он на собрании стариков, — чтоб ему ядом змеи подавиться. Гибель неминуема». Но в сердце дехкан теплилась надежда на спасение. Отряд Файзи не мог уйти далеко. Вдогонку послали верхового. Ещё больше всех радовало, что по слухам за горами шло сражение, Прибежавшие из степи пастухи говорили, что опять на западе появились островерхие, звездастые шле­мы. Быть может, они придут скоро. Быть может, удастся продержаться!

Шакира Сами охватило возбуждение. С необычайной лёгкостью он взбегал по крутым, шатким лестничкам на крыши и возглашал:

—  Каменный ураган, каменный дождь! Божья кара обрушилась на демонов, исчадье иблиса. Бей их —вырод­ков! Бей турецкого пришельца! О мусульмане, вспомните, что в дни священных праздников у гроба пророка Мухам­меда благочестивые паломники в долине Мина свершают обряд метания камней против нечистого духа. Кто такой Энвер, как не нечистый дух, несущий разорение, несчастье, черную гибель таджикскому народу. Метайте же камни в дьявола, отгоните его. Крепитесь, идёт подмога!

И Шакир Сами поспешно спускался по лесенке, бе­жал в соседнюю улочку и лез на другую крышу. Он ве­рил, что сын его Файзи услышит выстрелы, узнает о бе­де курусайцев и прибудет на помощь.

Бледные, осунувшиеся от бессонной ночи старейшины не то кивали головами, соглашаясь, не то качали в знак отрицания — кто их знает. Все они держались поближе к Шакиру Сами, все они дрожали в своих тощих рваных халатах. Большинство не скрывало своего страха. Ничего зазорного они в этом не видели. Вон какая чёрная сила надвинулась на жалкие домишки кишлака.

— Позвольте мне сказать, — лязгнув зубами, загово­рил бай Тишабай ходжа.

Все посмотрели испуганно, недоуменно на его пожел­тевшее, измученное лицо. Бай Тишабай ходжа не являл­ся старейшиной Курусая, несмотря на своё богатство. Его считали пришельцем и не приглашали никогда на совет старейшин, да он и сам не ходил, предпочитая отсижи­ваться в своей михманхане и давать советы оттуда. Но сейчас он сам притащился на своих обожжённых, иска­леченных ногах на совет, открывшийся на одной из крыш.

—  Зачем нам спорить со львом, — продолжал Тиша­бай ходжа. Пойдите поклонитесь Энвербею, склонитесь в поклонах — вот и головы сохраните.

—  А ты откуда знаешь? — спросил Шакир Сами с внезапно возникшим подозрением.

—  Знаю? — вдруг стал заикаться бай. — Нет... я... мы... думаем... мы... я..