—  Нет, ты ошибаешься, Давлет Мингбай, я не раб и не вероотступник... Я воин народа, я не пойду в ад... Я свободный человек и пойду с свободным на-родом, а целый народ в ад не загонишь, сколько ни кричи, а вот вас басмачей в аду уже ждут. Известно, пшенице одна дорога — на мельницу, под жернов.

—  Горе мне! — простонал Давлет Мингбай, припод­нимаясь на локтях. — Нет отечества вне ислама! Мир вывернулся наизнанку. Зачем ты пришёл сюда? Я спо­койно умирал, как подобает воину, а теперь при виде тебя боль при-шла мне в сердце. Я думал, что сражаюсь за  народ,  но народ сражался  против меня... Зачем же мои раны... моя смерть?

Он не отказался отвечать на  вопросы Гриневича; наоборот, говорил очень словоохотливо.

—  Господина главнокомандующего Энвер-паши не было с нами... Вы обрадовались. Убит-де. Труп льва — жизнь для мыши. Э нет... Зять халифа господин Энвер-паша находится среди главных сил,

—  Но мы нашли тело Энвера... Его опознали  ваши люди... На  нём документ, который...

—  Нет, Энвер — милостью аллаха жив и невре­дим... У него есть талисман, перстень халифа Мамуна, оберегающий от смерти. На поле боя вы нашли тело любимого племянника зятя халифа... Тяжело раненный, он сидел на коне, привязанный к седлу... Коня убили... я хотел пересадить племянника к себе в седло... Но смотрю, он, увы,  переселился в царство вечности...

—  Кто скончался? — спросил  Гриневич.

—  Племянник зятя халифа господина Энвер-паши.

Курбаши вдруг замолк. Он отказался больше отвечать.

Губы его шептали молитвы.

Скоро началась агония. Ничем не смог помочь и вызванный доктор. И Давлет Мингбай испустил дух, так и не прояснив обстоятельств боя.

—  Рана была ужасна, — сказал Гриневичу Пётр Иванович, выйдя во двор, — удивительно, как он мог протянуть так долго... Неистощимы жизненные  силы в этих могучих степняках...

Он ходил взад и вперед, взволнованный, подавлен­ный зрелищем смерти.

Вдруг он резко остановился и протянул Гриневичу небольшой предмет.

—  Возьмите, Алексей Панфилович.

—  Что это? Кольцо?

—  Агатовый перстень. И смотрите, какой велико­лепный сердолик, какая шлифовка.

—  Как он к вам попал?

—  Целая история... Умирал Давлет Мингбай труд­но, тяжело. И он всё время в агонии требовал... умолял, чтобы послали за Сеидом Музаффаром, ишаном... «Ско­рее... позовите... у меня есть дело...  Скорее», — твердил умирающий всё слабее, всё тише. Когда я уже ду­мал, что все кончено, что курбаши отправился «ad pal-res!» и остается констатировать только факт смерти, вдруг недвижное тело Давлат Мингбая пронизало точ­но электрическим током. Руки, ноги свело судорогой... и этот по существу труп сел... Да, да, мёртвый Давлет Мингбай сел на постели без моей помощи, сам... Давлет Мингбай посмотрел на меня абсолютно нормальным взглядом и полным ясным голосом заговорил... Да, бы­вает у умирающих такой внезапный прилив сил... по­следних сил, когда организм собирает всё, что осталось в нём живого — все    крохи жизненной энергии для какого-то последнего движения, действия. У нас в ме­дицине такая вспышка жизненных сил именуется «эй­фория», но не    в этом даже дело. Давлет Мингбай посмотрел на меня без всякого выражения и таким же ли­шенным выражения тоном проговорил четко и раздель­но. Постараюсь повторить его слова в точности. «Ты урус, кяфир, но про тебя говорят, что ты табиб, мудрец. Слушай, урус!» И он протянул свою руку и проговорил: «Ви­дишь кольцо!» Сними его скорее с моего пальца, у ме­ня уже силы не осталось... Только один-единственный день я носил этот священный перстень и ощущал веяние знамени полководца на своем лице... Знай же, русский, это он, перстень, тысячелетний перстень льва ислама, истребителя неверных, халифа Маъмуна. Откуда этот пер­стень и сколько ему тысяч лет... кто знает. Но все зна­ют, что тот, кто надел перстень халифа Маъмуна на свой палец, тот становится мечом аллаха на земле... И я стал великим полководцем, увы, на один день... Но удар сразил меня... Возмездие! Я... отнял перстень у мертвого... Увы, помоги мне лечь... Жизнь выходит из меня. Проклятие! Урус, ты великий доктор, дай мне своего снадобья, верни мне жизнь! Мне нельзя уми­рать... Я халиф Маъмун. Великие походы! Завоевание! Властитель мира... мира...» Он бредил, он забился на ложе, а я сидел перед ним и вертел в руках агатовый перстень и думал... Внезапно Давлет Мингбай закричал: «Урус, зачем ты снял с пальца у меня кольцо... Отдай!» Тогда я ему вернул кольцо, нельзя же отказывать в просьбе умирающему, но я сказал: «Я видел этот пер­стень на руке зятя халифа!» Давлет Мингбай открыл глаза и в последний раз посмотрел на меня с нена­вистью и пробормотал коснеющим языком: «Никто не знает... никто...» И всё... Нет, не всё. Рука Давлега Минг-бая разжалась, на кошму выкатился агатовый пер­стень... Вот он.

—  И это кольцо носил на кровавой руке, — брезг­ливо сказал Юнус, — тот, кто, незваный-непрошеный, вторгся в нашу прекрасную страну, кто принёс неис­числимые беды и страдания народу. Лугу государства Энвер не даровал зелени. Дайте его мне, это грязное кольцо — причину гибели тысяч и тысяч людей. Я поло­жу его на железную наковальню и ударю по нему трёх­пудовым молотом... Разобью вдребезги... в пыль...

—  Не стоит, товарищи, вытягивать из могилы хали­фа Маъмуна, — заговорил Пантелеймон Кондратьевич, — зачем перетряхивать тысячелетия?..     Но что бы сказал почтеннейший покойничек Энвербей, если бы знал, что такие кольца выдавались всем контрразведчикам «Йнтеллидженс Сервис», чуть ли не в качестве отличительного знака... Символ халифа Маъмуна! Использо­вать всякую мистику себе на потребу.

—  Остается одно непонятным, — подумал вслух док­тор. — Значит, ишан  кабадианский...

—  Что ишан? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.

—  У него я видел такое же кольцо.

—  Ну, это дело совсем другое...— Но  почему,  Пан­телеймон Кондратьевич не объяснил.

Величайшее равнодушие проявил к агатовому перст­ню Алаярбек Даниарбек.

 — Астафирулла! Бог, спаси! — только пробормотал он. — Прибегаю к помощи божьей от побитого камнями сатаны. Пусть лежит халиф Маъмун в своей могиле, и, пусть не хватит у него сил поднять надгробие. А то вылезет и потребует свой перстень.

—  Пётр Иванович, — спросил он доктора, — нельзя ли забросить это проклятое кольцо в самый глубокий колодец, а то найдёт ещё один безумец,    наденет на палец — и опять начнётся война.

Никакой радости Алаярбек Даниарбек по случаю гибели Энвербея не выразил.

—  Не пристало веселиться, когда ангел смерти ря­дом, — сказал он. — Но зять халифа — слишком святой человек, чтобы ему хорошо было бы среди грешных лю­дей. Пусть лучше там сидит...

—  А это уж совсем непонятно! — воскликнул Гриневич. Из полевой сум-ки вывалился футлярчик, при ударе об пол он открылся, и из него выпала ме-талли­ческая вещица.

Доктор, Пантелеймон Кондратьевич, командиры нагнулись и с интересом разглядывали отливавший ма­товым блеском крестик.

—  Асафирулла! — вздохнул с ужасом Алаярбек Да­ниарбек, — зять хали-фа... о аллах... держал при себе крест. Он... он отступник!..

—  Железный крест... Германский орден железного креста.

—  Энвер был награжден немецким орденом?!

—  Ничего удивительного! Смотрите, — Пантелеймон Кондратьевич уже развернул лист глянцевой  бумаги. — «Рейхе Рескрипт» — рескрипт немец-кого императора Вильгельма II Гогенцоллерна о награждении вице-генера-лиссимуса турецкой службы Энвер-паши за чрез­вычайные услуги родине и верность своему союзнику Германской империи орденом железного креста второй степени!

—  Каково! — заметил Гриневич.— Так усердно про­давал немцам Турцию, что даже орденочек подкинули за лакейскую службу.

—  А вот и газетная вырезка. Господину Энверу вручил железный крест генерал Фалькенгейм.

—  Вот вам, с одной стороны — зять халифа, вопли о священной войне    мусульман, а с другой — крестик священной Римской империи на груди. Тут весь двулич­ный Энвер, как на ладони.