Услышав покашливание Куята, мы повернулись к нему… Неужели он опять начнет хрипеть?

Брелоки на часовой цепочке старого Кавалера тропиков спокойно поднимались и опускались, его дыхание не было затрудненным. Странным казалось только выражение лица, неподвижных глаз. Не отрываясь, он смотрел на бильярдный стол, смотрел так, словно на этом бильярде два чемпиона разыгрывали мировое первенство, два чемпиона, которых он ненавидел всей душой. Нет, он не хрипел, скорее, из его глотки вырывались монотонные звуки, эдакое гневное ритардандо:

— Н-н-н-ет!.. Не хочу… боль… больше… его ви-и-и-деть! В-в-в-ышвырните его в-в-в-он!

Сначала мы оба, Вале и я, подумали, что по какой-то причине дед не хочет видеть распятие. Но это было не так. Куят требовал, чтобы его избавили от «концлагеря», и притом сию минуту. Речь шла о его собственном бильярдном столе, на котором Валентин демонстрировал обстоятельства «чрезвычайного происшествия». Повинуясь строгому приказу дедушки, я уже сломал кий, при помощи которого Валентин наглядно представил нам внешнюю стену лагеря и проволоку под током высокого напряжения, — теперь Куят желал выбросить из дома это «вонючее кровавое сооружение целиком». Столь же определенно он распорядился и о дом, каким образом следовало выполнить его требование. Напрасно поздний гость пустил в ход все свое приобретенное в парламентских боях красноречие, отговаривая хозяина от «безобразного поступка». Куят возразил, что при всем уважении к Советскому Союзу он не считает Луциенбург колхозом. И тут я понял: Куятом движет не старческий каприз или слабоумие и не внезапный пьяный заскок а ля де Колана, а нечто совсем другое. И всякие возражения с нашей стороны вызовут новый припадок; волей-неволей нам придется подчиниться дедову категорическому императиву, в его, так сказать, двояком смысле.

— Ну вот, ребятки! Сам я не смогу вам помочь, у меня опять наступил медовый месяц с моей angina pectoris. Зато Пфифф вам пригодится.

Пожав плечами, Валентин подошел к бильярду. И тут же заговорил нарочито по-простонародному, на сей раз, видимо, из-за того, что ему, хоть на короткое время и вопреки собственному желанию, предстояло заняться тяжелым физическим трудом.

— На кой нам Пфифф, господин Куят. Грохнуть стол мы и сами сможем. Не такие уж мы с Треблой слабаки.

Мы сбросили пиджаки (я почувствовал себя кельнером, убирающим зал) и вдвоем подняли тяжелый бильярд. Валентин доказал, что недолгое пребывание в лагере не сломило, а, пожалуй, даже закалило его.

— Взяли! — скомандовал он.

— Концлагерь вон, — возвестил дед, неподвижно, наподобие идола, восседая в кресле, в то время как из дымных сумерек на него свысока взирала Смерть с загадочной картинки-гравюры. (Услышав горестную весть о гибели Джаксы, я задал себе вопрос, который так и не додумал до конца, а не похожа ли любая смерть на загадочную картинку.)

Мы осторожно повалили бильярд на бок, и Тифенбруккер со сноровкой опытного мастерового начал отвинчивать от столешницы четыре тяжелые ножки, а дед, не поднимая голоса, возвестил:

— Дахау убрать!

Ухватившись с обеих сторон за выступающие борта бильярда, мы приподняли его грузное туловище, и я почувствовал, что двойная доза эфедрина так хорошо подействовала на меня, что вместе с Валентином мы легко вытащили безногий бильярд на галерею, а за ним и две его неуклюжие ножки.

Не успел Вале вернуться в кабинет каменной башни, как снова накинул на плечи свой блестящий люстриновый стального цвета пиджак (словно рыцарь, который неохотно расстается с латами).

Однако Куят вовсе не счел нашу миссию выполненной.

— Я ведь уже объяснил господам: Дахау нужно убрать с-о-о-о-всем. Поторапливайтесь, сбросьте его вниз, как я вам велел. И чтоб ему пусто было. И чтоб здесь пусто стало! Tabula rasa[198]. Не бойтесь последствий — в худшем случае это чудище свалится на одну из караульных башенок. В свое время они пережили и не такие бомбардировки. Tabula rasa. Быстрей! Быстрей!

Когда, повинуясь приказу, Валентин поднял над головой ножку стола, чтобы сбросить ее на землю с головокружительной высоты меж мощных раздвоенных зубцов, и на него упали дрожащие от фёна медные блики домлешгской луны, при свете которой засверкал его пиджак, его латы — это был вылитый Флориан Гейер кисти Ловиса Коринта…А потом снизу донесся глухой удар, приглушенный, казалось, густыми зарослями. Проделывая со второй ножкой бильярда точно ту же операцию, какую Тифенбруккер проделал с первой, я настойчиво спрашивал себя: что, что я хотел узнать? Какой вопрос должен был задать?

Ножку от бильярдного стола номер три опять сбросил рыцарь, сбросил на безмолвного врага, притаившегося где-то в глубине. За ней последовала ножка помер четыре, сброшенная мной (я походил скорее на нерасторопного кельнера, который спешит избавиться от пустых бутылок).

— Продолжайте в том же духе. Tabula rasa. Vamos, vamos![199]

— Взя-ли! — с придыханием скомандовал Валентин.

И тут мы подняли на парапет грузное туловище бильярда. Этот громоздкий сундук. И вот уже из глубины раздался грохот, короткий глухой взрыв. А через секунду вокруг нас, во всей долине Заднего Рейна, снова воцарилась ночная тишина, как мне показалось, еще более глубокая, нежели раньше.

По просьбе хозяина Луциенбурга я вытащил из ящика секретера карту Европы, развернул и разложил ее на курительном столике, карту в масштабе 1: 2 750 000, наклеенную на плотный холст, так что углы карты ровно, не загибаясь, торчали за пределами столика. Значительные части Европейского континента: Италия, Германия, Австрия, Венгрия, большая часть Испании — были старательно закрашены разбавленными черными чернилами.

Зазвонил телефон, и Генрик Куят, собравшийся было нацепить на нос очки в роговой оправе, на секунду замер. Я передал ему трубку.

— Гм, — сказал он, — Гм… гм… Причин для беспокойства нет. Хайнер может опять залезть в постель… Да… Тут я са-а-м покуролесил немного… Я, я… Сам, именно… Гм… Мы тут заключили пари, поспорили… Будет сделано. — Протягивая мне трубку, он пояснил: — Это — Пфифф. По моей милости народишко внизу забеспокоился. Мой внук номер два Кверфурт-Хайнер проснулся от адского грохота и поднял на ноги моего шофера-кастеляна. Ну а Пфифф, который всегда паникует, решил, что давосские нацисты совершили на нас покушение, сбросили бомбу. Вот, пришлось соврать насчет пари. Вам, вам, Тифенбруккер, я должен передать следующее: через двадцать минут, не позже, пора подаваться в горы.

— Я готов, — сказал Валентин.

— Кинь-ка мне еще раз трубку, Требла, — приказал дед, — пусть Пфифф соединит меня с Берном. С ночными дежурными в Швейцарском телеграфном агентстве.

— Разрешите узнать, на какой предмет?

— На какой предмет? Дружище, я ведь должен им все это сообщить.

— Что сообщить?

— Что? Ну и ну, гм, ну и ну. Сообщить о последнем цирковом номере Джаксы. Положитесь на меня, эти его скачки завтра же эхом откликнутся на половине земного шара.

Не истончилась ли корка льда в моем мозгу? Во лбу у меня по-прежнему пульсировало.

Валентин заговорил на чистом немецком, почти без диалектизмов.

— С этим сообщением я бы еще повременил денек-другой. Прежде всего я должен убраться отсюда подобру-поздорову. Телеграфное агентство запросит, кто принес вам эту ужасную весть. Придется ответить, что вы как раз сейчас тайком переправляете свидетеля трагедии из Швейцарии в Испанию, чтобы он занял вакантный пост политкомиссара…

— Понятно, понятно, — забормотал дедушка. — Моя сообразительность, видно, пострадала от того, что я побывал сегодня в объятиях старушки Ангины Пекторис. Но при всех обстоятельствах на-а-ам надо заговорить первыми, заговорить раньше, чем колченогий карлик Геббельс, который также до-о-о-лжен будет дать свои объяснения по поводу этого исклю-читель-ного происшествия, дать через Германское информационное агентство. К примеру: «Несчастный случай во время краткосрочного курса перевоспитания в концертлагере». Или: «Несчастный случай на производстве, происшедший по вине пострадавшего в день прибытия». Последнее даже будет не таким уж враньем. А вообще-то говоря, очень полезно противопоставить лжи немножко правды…