— Так-так, значит! Паршивая девка, Верена. Шлю-ю-ю-ха-а-а проклятая.

Стратегически эта ситуация совершенно безнадежна, но при всем том она настолько дурацкая, настолько нереальная, что я не чувствую себя парализованным от страха.

Надо считать, что ты на войне. У тебя есть, стало быть, последний шанс. (На войне тоже предоставляют последний шанс.) Я ощупываю свой пояс. Вот «вальтер». По тут железная дверь со скрежетом захлопывается. В павильоне это прозвучало, как пушечный выстрел. Опять тьма кромешная. Т. ухватилась за мою руку пониже плеча, бормочет короткие молитвы, не значащиеся ни в одной литургии. Еще выстрел; уже в отдалении. Слабый, почти такой же, как треск хлопушек.

23 ч. 15 м.

Exitus Солдата-Друга.

Покончил с собой в только что сколоченной деревянной беседке для оркестра, выстрелил из карабина себе в рот. Призрачный дробный перестук на помосте для танцев; перед павильоном толпятся люди в шутовских шапочках, обсыпанные конфетти, с разноцветными фонариками в руках, из уст в уста передается: «Цбраджен нажал на курок разутой правой ногой, вероятно, большим пальцем». Экс-жокей Фиц растворился в толпе, Кадуф-Боннар, жестикулируя, говорит мне тоном соучастника: «Опять мы с вами присутствуем при самоубийстве. Сенсация!» Первым на место происшествия явился полицейский, капрал Дефила, сразу после него прибыла карета «скорой помощи» из кантональной больницы в Самедане, хирург в пальто поверх белого халата («Медицина здесь бессильна»). Затем пришел комиссар Мавень. Единственный свидетель самоубийства — пьяный, крестьянин из Мадулена, — навряд ли пригоден для допроса. О походе Ленца в павильон, кажется, никто не знает. Никто? Если бы только Т. не ревела так демонстративно, уткнувшись носом в плюшевого мишку! Бальц Цбраджен с трудом выбирается из густой толпы, идет к Верене; у него оранжево-желтый фонарик, оранжево-желтое лицо, шутовская турецкая феска на голове, плечи обсыпаны конфетти. Верена, громко всхлипывая, убегает в дом; там ее подхватывает maître de plaisir с одной серьгой.

Бальц не сводит с меня глаз, потом глядит на Мавеня.

Положение на театре военных действий становится критическим. Бальц может поставить в известность комиссара о том, что Ленц назвал меня шпионом, и у Мавеня лопнет терпение, ведь я опять оказался замешан в историю внезапной смерти. (Война держится на внезапных смертях.)

Но пока что Мавень занят, отдает распоряжения, связанные с отправкой тела, в то время как арендатор ресторана «Мельница на Инне», толстый швейцарец немецкого происхождения по фамилии Кок (а может, кок, или просто повар, по профессии), возвещает на четырех языках: «Вследствие трагического происшествия праздник окончен». Я не смотрю, как поднимают носилки (навидался этого на своем веку). Неужели я действительно причастен к смерти Солдата-Друга? На «поле брани» — это праздный вопрос. Брат павшего (павшего!) мне все разъяснит.

Я редко видел более спокойное мертвое лицо. Редко встречал также более мертвенно-бледного человека, несмотря на загар.

Спокойного. Взбешенного. Одновременно. По его словам, Ленд на совести у Верены и у меня, у меня с Вереной. Что касается Верены, то с нее достаточно, если «эту штуку бросить ей в лицо», но мне этого недостаточно. Он, Вальц, может изобличить меня, донести Ф. П. (федеральной полиции), что на меня падает серьезное подозрение в шпионаже. Он думает, однако, воздержаться, хочет сохранить меня для себя. Будет судить с помощью карабина самоубийцы, в этом я могу не сомневаться.

Существуют заклятые враги по обязанности; одни исчезают, другие появляются. C’est la guerre[289].

День аттракциона ужасов. Понедельник. В 23 ч. 35 м. я стоял на восточной стороне озера Санкт-Мориц ниже «Молочной фермы», как раз там, куда недели четыре назад меня привело чутье, в тот день я бегал повсюду, разыскивая Ксану. Песня мельницы на Инне оборвалась неожиданным заключительным аккордом — ужасный конец! Бальц Цбраджен опять заговорил с комиссаром Мавенем, и тот подошел ко мне в сопровождении полицейского Дефилы, который держался на некотором расстоянии. Я решил было, что на этот раз они отправят меня в подследственную тюрьму Кура с мотивировкой «подозрение в шпионаже». И еще скажут: в том положении, какое неожиданно создалось, это для меня на первое время — самое лучшее. Между тем Мавень, к моему изумлению, улыбнулся; при свете разноцветных лампочек было видно, что улыбка у него довольно кривая, но любезная.

— Да-да, тяжелая потеря. Мы понесли тяжелую утрату.

В ответ я пробормотал что-то вроде: мол, ужасно, такой цветущий молодой человек.

Да нет же, он имел в виду другого, возразил Мавень. Про того пулеметчика и речи пет, тут уж рок, судьба. Проштрафившийся солдат по крайней мере не пойдет под трибунал. (Этот Мавень — бесхитростная душа, поистине добрый дух Альп.) Имел в виду он, оказывается, хозяина Луциенбурга в Домлешге, господина Куята, с которым я был знаком. Не такая уж незначительная потеря для Граубюндена, да и для всей Швейцарии. Тут я мысленно воспроизвел запомнившиеся мне слова деда: «…Я нет-нет да и подкидываю кое-какую информацию швейцарской контрразведке». В голове у меня тут же забрезжила мысль о шпионаже — быть может, Генрик Куят в самом деле был одним из крупнейших актеров в театре теней своего времени…

Перед лицом переизбытка смертей меня потянуло на аттракционы — и вот я получил свой аттракцион, новейший аттракцион, однако и он называется СМЕРТЬ.

В какой степени я виновен в этой смерти? Измерить такое можно лишь относительной мерой. Разве здесь не сыграло роль поведение самого Ленца, учитывая что с 1933 года Европа все время подспудно усиленно милитаризировалась? Разве юношеское озорство Солдата-Друга, его проделки, его склонность к нарушению субординации при суровом начальнике, наконец, его страх перед наказанием не толкнули Цбраджена к самоуничтожению, к смерти в стиле бурлескного театра ужасов на Монмартре, в стиле Касперля? Не была ли «помолвка» Ленца с официанткой и соответственно с девицей легкого поведения, привлекавшей посетителей в трактир «Мельница на Инне и город Милан», своего рода продолжением праздничных шуток? А его поход к павильону всего лишь предпоследним этапом на дороге, неминуемо ведущей к пропасти? Или же смерть Ленца лежит на моей совести?

По Фрейду, немецкое слово «совесть», чуть переиначенное, может иметь два значения: во-первых, «наверняка», во-вторых, «знать»[290]; итак, совесть — это то, что мы наверняка знаем. То есть в чем мы уверены. Исходя из этого, не был ли я человеком, на совести которого и все другие смерти также? Начиная от смерти Максима Гропшейда? Ведь до того, как я удрал на лыжах из вновь созданного Великогерманского рейха, я приезжал в Грац. Не было ли моим долгом уговорить Максима в тот блицвизит бежать со мной? Между моей жизнью и смертью сельского адвоката, уж во всяком случае, существовала какая-то связь: в последнюю среду, которая стала для него последним днем, он поехал в Сильс-Марию исключительно для того, чтобы заказать в «Чезетта-Гришуне» ужин на двоих. Была ли его смерть поэтому на моей совести? Когда я позавчера вечером встретил хозяина типографии Цуана перед кафе «Д’Альбана» и он пожелал мне с язвительностью, вызванной отчаянием, «веселого Нового гада», я, вероятно, должен был почуять его убийственную растерянность и всеми силами стараться привести его в чувство… Конец Джаксы, Тифен-бруккера, Куята — поистине цепная реакция! Хотя уже выяснилось, что в отношении «полицейской команды Мостни-Крайнер» я сделал ложный вывод, до сих пор осталось неизвестным, не явились ли слова Гёте, которые я передал Лаймгруберу в письме Штепаншицу, толчком для ареста Джаксы. Нелепо считать, что, не будь последнего выхода Джаксы, Тифенбруккер не нашел бы возможности бежать из Дахау, и сейчас он, по всей вероятности, был бы жив… Одно ясно: преследуя братьев Белобрысых, я пошел но ложному следу, а в это время хозяин «Чезетта-Гришуны» Мен Клавадечер (он даже не показался на празднике в «Мельнице на Инне») исчез из поля моего зрения. И еще: на сей раз я обрел в лице Бальца Цбраджена вполне реального заклятого врага, который субъективно имел право… да что там имел право… который буквально попал в безвыходное положение — обстоятельства чуть ли не вынуждали его к кровной мести.