Третий газетный снимок изображал Джаксу на манеже в роли Полковода де Марш-Марша.

Текст занимал более колонки, а над ним крупными буквами был набран заголовок.

Я издал смешок, коротко, злобно фыркнул, не мог удержаться. Ох уж эти мне жонглеры и жулики из Берлина! Жонглируя различными, сфабрикованными в рейхе выдумками, мешая ложь с полуправдой, они зачастую проделывали особо хитрый фокус: сквозь одновременно взлетевшие в воздух булавы двенадцати жонглеров давали на секунду проглянуть истине. Так по крайней мере казалось зрителям. «Нацистские власти заявляют — несчастный случай во время прогулки верхом». Ничего себе истина! Очередной обман. Как будто бы узники концлагерей могут позволить себе прогулки верхом! Словно нацистские бонзы в берлинском Тиргартене!

Стало быть, Куят так и не успел передать Швейцарскому телеграфному агентству известие о смерти моего тестя, и американцы почерпнули свою информацию из другого источника. А может, дед все же связался незадолго до кончины с господами из Берна, но те сочли неудобным обнародовать его сообщение раньше всех других агентств; может, они решили сплавить ценную информацию из-под полы третьему лицу; не исключено, что «третьим лицом» оказалась «Нью-Йорк геральд три-бюн». Я не стал читать длинный текст. К чему? Вежливо поблагодарил и вернул газету шотландцу. Он взглянул на меня своими блекло-голубыми, слегка воспаленными глазами. (Кого напомнили мне эти глаза?) И почему они были воспалены? От постоянного употребления скоч-виски? А может, незнакомцу, так же как и мне, угрожал впервые в Энгадине приступ сенной лихорадки?

— Он-н-н… — Поколебавшись немного, шотландец осведомился, не состоял ли я в родстве со знаменитым мистером Джаксой? Не водил ли я с ним дружбу?

Я ответил, что, мол, и то и другое понемножку. Тогда он сказал, что эта история a shame \ позорная история, simply barbarous[350] посадить всемирно известного артиста, который умел заставить смеяться миллионы людей (для Треблы это была старая песня!), в один из их of those disgusting concentration-camps[351]; и как только они решились на это, как вообще можно решиться на это. Двадцать пять лет назад, еще будучи студентом Итона, он видел Джаксу в… дайте-ка вспомнить, где, aye, ауе[352], конечно, в «Чизик-Эмпайер», он, мальчишка, хохотал тогда до упаду и восхищался; tremendously funny and really astonishing[353], как мистер Джакса, который, если он не ошибается, по национальности сербохорват, изображал Полковода Мак-Мака в шотландской юбочке: изо всех сил дуя в шотландскую волынку и маршируя перед самым носом своего коня, он выходил на арену; show everlasting, he was much too comic for hurting our national feelings, aye[354]; несомненно, мистер Джакса был и в жизни превосходным человеком, да, да, позорная история, просто-таки варварство. Кстати, я очень мило говорю по-английски, где я выучил английский язык? Я уже собрался было ответить, что нахожу очень милой его юбочку и что у моей жены есть юбочка из похожей шотландки, которая, впрочем, никак не может сравниться с его юбочкой, однако воздержался от этой тирады, потому что ни под каким видом не хотел упоминать Ксану в данную минуту и в данных обстоятельствах. Посему я сказал, что перед войной, еще мальчиком, ездил иногда на каникулах с мамой в Южную Англию — в Борнмут или в Бат, мама возила меня туда для практики в английском языке. Тут шотландец начал усиленно щурить свои блекло-голубые глаза с воспаленными веками и закивал головой: I see, aye, aye[355]. После чего высказал предположение, что я Austrian[356] и покинул Austria[357] после аншлюса. Я ответил, мол, его предположение правильно. Тогда он поднял «Нью-Йорк геральд трибюн» вместе с подставкой и быстро, но внимательно поглядел на три газетные фотографии, потом бросил подставку на стол и сказал:

— Those barbarous methods are a provocation of mankind and humanity[358]. — На сей раз его присказка «ауе, ауе» звучала резко; да, да, это вызов человечеству и человечности. — And we, the British, should do something about it[359].

С этими словами он так сильно ударил себя по голой правой коленке, что она побагровела, ибо никак не ожидала столь бурного проявления чувств.

В эту секунду мне вдруг показалось, что я знаю, кого именно напомнила мне водянисто-голубая радужная оболочка его глаз и слегка покрасневшие глазные яблоки. Глаза шотландца напомнили мне Гауденца де Колану. Однако тот факт, что я осознал это, не принес мне облегчения. Я все еще стоял, прислонившись к краю «стола Медичи», а рассеянный яркий беловатый свет потоками лился сквозь высокое венецианское окно читального зала. И тут, глядя на шотландца и пытаясь уважительно, со вниманием прислушиваться к его словам, я почувствовал как бы удар электрического тока, и, хотя разряд был не очень сильный, он проник в меня глубоко.

— Вы когда-нибудь служили в Royal Air-Force[360]?

— А?

— For instance as a flight-lieutenant?[361]

— Я? Лейтенант? Почему вы так решили?

— F1ight-lieutenant, — настаивал я. — Летали ли вы когда-нибудь на истребителе «клерже-кэмел», одноместном самолете? Говоря точнее, летали ли вы… четвертого… декабря… шестнадцатого года? Несли ли вы одиночную патрульную службу над Черным морем? Прилетев с очень отдаленной базы… с базы, скажем, в Салониках?

Надо по возможности гнать от себя военные воспоминания.

И все же мир тесен. Доказательство: в дверях отеля Бадрутта я встретил Черную Шарлотту…

Попытаюсь представить себе это кельтское лицо пикнического склада омоложенным на двадцать лет… Я хотел, я должен был вытеснить из памяти скорбную секунду того четвертого декабря шестнадцатого года, хотя по природе не был человеком забывчивым, наоборот, меня скорее считали злопамятным, пожалуй, я даже тренировал свою память, чтобы ничего не забывать. А вот ту секунду, когда меня ранило, и еще несколько последних секунд перед выстрелом и первые после него выпали из моего сознания, в памяти образовался провал, обусловленный мозговой травмой; провал, который, в общем-то, меня устраивал. Да, я всегда хотел забыть это мгновение, должен был забыть его. Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером я не забрел в справочно-информационное агентство «Виндобонаь к сыщику Гейнцвернеру Лаймгруберу, до тех пор, пока тот не дал мне «справку» о намеренно забытом.

Да, был теплый декабрьский день, во всяком случае, яркое зимнее солнце в тот день грело, мотор стрекотал и я летел вдвоем с наблюдателем капралом Гумондой, который сидел позади меня; в биплане «бранденбургер» мы летели поверх нескончаемой, похожей на снежную равнину облачной пелены, почти вплотную к слоисто-кучевым облакам, затянувшим все Черное море; мне казалось, что я словно бы скольжу на санках по облакам на высоте примерно двести метров.

«Не намного выше курортного городка Санкт-Мориц, — подумал я. — Не намного выше читального зала, в котором я сейчас нахожусь».