— Ну, не жуткая ли это история? Надо же подобное выдумать! До нитки вымок, да еще таким манером.

— Что значит — вымок, думаешь, я не разделся бы догола и не бросился бы в воду, если б этот проклятый свет в озере не показал, не по-ка-зал, что всякая помощь давно опоздала? Мы с Йоопом тотчас известили полицию в Кампфере, а они в свою очередь комиссара Мавеня, я же все тебе расскавал: они среди ночи выехали с автокраном к Орчасу и вытащили «фиат» на берег. Составленный Мавенем протокол Йооп подписал один, потому…

— Самое ужасное, — сказала Ксана, — самое ужасное, как внезапно человек умирает. Напьется в трактире, и вот ему представляется, что он заснул и видел скверный сон… будто ему рассекли шею, а из груди вырвали сердце или что-то в этом роде, в рану вложили губку, но чувствует он себя вполне здоровым и отправляется с приятелем в путь, а потом они оказываются у реки…

— В реке, хотела ты сказать.

Казалось, она меня вовсе не слышит.

— У реки. У-y… и он наклоняется и пьет воду, пьет, потому что его внезапно томит нестерпимая жажда… Перед этим он съел добрую половину сыра… пьет воду… а рана на шее открылась, и из нее выпала кровавая губка. Выпала кровавая губка, а не сердце… которое у него еще ночью вырвали. И он падает бездыханный. А кровавая губка уплывает по воде прочь. Такая древняя история… и такая жуткая.

Мы с Ксаной стояли на маленьком балконе нашей квартиры в доме почты, куда час-другой назад нас привез Бонжур. Был четверг, вечер, Ксана не отрывала взгляда от вершины глетчера Палю, тон ее так меня удивил, что я промолчал.

— А самое скверное, — добавила она, — что она повторяется снова и снова.

Тут и я заговорил.

— Как это — все снова и снова? Это же, это был абсолютно необычный несчастный случай, и, если бы дверцы «фиата» не заклинило, ему, может, удалось бы спастись вместе со своими собаками.

— Никаких собак там не было, — произнесла Ксана и уставилась на край глетчера, вспыхнувший алым светом в лучах заходящего солнца, уставилась, словно для нее такая картина была внове, — Только два человека на дороге. Два человека, они рады были, что убрались из… проклятого трактира. Но у одного… когда они подошли к реке, у одного, как я тебе сию минуту очень ясно растолковала, внезапно что-то выпало из раны на шее. И вода понесла это что-то… Не сердце его, нет, а кровавую губку, как я уже сказала… второму не понадобилось ни автокрана, ни полицейского протокола. Его новый друг лежал мертвый.

— Его новый друг? Что ты болтаешь? Звучит так, будто я с де Коланой был в злосчастном «фиате»…

— Первого звали не де Колана, а Сократ. А друг его звался не Требла, а Аристомен. Это он, он был тем человеком, который вымок до нитки в мерзком трактире, и знаешь, каким манером? Обе колдуньи, расставив над ним, спящим, ноги, залили его мочой. Представь себе. А Сократ, утром… не подозревая даже, что у него ночью вырвали сердце и в рану на шее вложили губку… Сократ сказал, улыбаясь, Аристомену, э-э: «Не подходи ко мне, от тебя несет, как из отхожего места».

А вот и разгадка головоломки:

— Мне еще месяц назад из Амстердама в Цюрих написал очень милый главный редактор Ландауер, что ему нужен мой перевод Апулея в середине июля.

— Черт побери, та-а-ак по-дурацки не понять тебя, такого со мной еще не случалось. Речь, стало быть, идет о «Золотом осле»! Ах, я осел!

— А ты что подумал, Требла? Я оставила себе первую главу на-по-сле-док. Знаешь, если б я писала роман, я бы первую главу всегда оставляла напоследок. Вот почему я только те-перь занялась первой главой. И как раз в ней, еще прежде, чем моего автора обращают в осла — не гляди же так на меня, ты же знаешь, как мы любим этого осла, ты и я, — рассказана эта жуткая история. Можешь обойтись без пишущей машинки?

— С удовольствием. Посижу в служебном зале «Мортерача».

— У мраморно-бледной красавицы Пины из Вальтеллины.

— У Пины из Вальтеллины, и попытаюсь набросать заключительный очерк Австрияка-Бабёфа, я-то пишу не роман, а исторический очерк, так уж лучше поработаю над последней главой напоследок. Могу назвать ее, м-м-м: «ТАКОГО МНОЖЕСТВА КРОВАВЫХ ГУБОК НИКОГДА ЕЩЕ НЕ БЫВАЛО, ИЛИ ОСЬ ЛИНЦ — ПОТСДАМ».

Внизу, в коридоре, ведущем на почту, я встретил почтмейстершу. Она подала мне письмо: пришло после обеда, но она его отложила.

— Вы же, милые мои, ночевали где-то вне дома, а тут вдруг, нате вам, вынырнули. Да… нырнули… Что вы скажете на это… Верно, беда одна не ходит. Ну, что адвокат Гав-Гав въехал у Кампфера в озеро, наших не слишком удивило. Уж очень он любил приложиться к бутылке. Но вот немецкий художник, живописец Кирхер, в Фрауэнкирхе, у Давоса, из пистолета застрелился…

— Вы говорите об Эрнсте Людвиге Кирхнере, мадам Фауш?

— О нем. Да еще случай на Дьяволецце, где чуть не подбили капитана Фатерклоппа. Вот я и говорю: злосчастная среда. Вы-то об этом и понятия не имеете. Сходите к Янну или в «Мортерач», почитайте-ка газеты.

На марке полученного мною письма стоял штамп Санкт-Мо-рица и вчерашняя дата; отправитель указан не был. Перебравшись в служебный зал «Мортерача», я вскрыл письмо при фантастическом свете сверкающих в лучах заходящего солнца вершин.

Письмо мертвеца.