— Конечно. Это я еще помню.

— Вот и хорошо. Ты попал в руль «кэмела».

— Ничего этого я не помню, — сказал я.

— По словам капрала Гумонды, идя на поворот, чтобы атаковать во второй раз, англичанин начал выделывать странные антраша. Совершенно очевидно, что его самолет потерял управление.

— Не помню. Ничего этого я не помню.

— Но так было, можешь мне поверить. А сейчас ты услышишь самое удивительное в этой истории. Кровь заливала тебе глаза, от крови ты почти ослеп и, наверно, уже почти потерял сознание… но все равно ты прошел сквозь облака, снизился на пятьсот-шестьсот метров, снова выровнял самолет…

— Ничего не помню.

— …И велел Гумонде взять управление в свои руки. Он послушался, хотя до этого налетал самостоятельно всего-навсего семнадцать часов. А потом вы проделали трюк, какому позавидовал бы любой канатоходец: Гумонда перебрался со своего сиденья на твое… Ну, конечно, за это его повысили в чине. Он втиснулся в переднее кресло, а ты сказал: «Извините, пожалуйста». Представляешь себе, впадая в беспамятство, ты сказал: «Извините, пожалуйста». Сказал своему подчиненному. Ха-ха-ха!

— Понятия не имею, как псе это было.

— Ничегоудивительного, ничегоудивительпого. А теперь я сделаю выводы и попытаюсь восстановить дальнейшие события. Итак, будь «кэмел» в хорошей форме, он бы тоже спикировал и докопал вас. По он этого не сделал. Таким образом, следует предположить, что английский самолет еще какое-то время попрыгал и покувыркался над облаками…

— Покувыркался над облаками, — сонно повторил я.

— Но ему ни и коем случае не удалось преодолеть примерно пятьсот километров над Болгарией, над вражеской территорией, те пятьсот километров, которые отделяли его от базы в Салониках. Идем дальше: болгары ничего не сообщили о британском летчике, спустившемся на парашюте и сдавшемся в плен… ага, стало быть, с девяностопроцентной вероятностью можно сказать, что лет-чик упал в Черное море. Гумонда же, напротив, сумел довести ваш гроб с музыкой до Брэилы. А тот лет-чик вместе со своим «кэмелом» утонул в Черном. Я имею в виду море. Ведь, по словам Гумопды, нигде не было видно ни единого суденышка, которое могло бы подобрать англичанина… Кстати, не сварить ли нам «черное». Я имею в виду кофе.

Я сидел не шевелясь. Линейка снова постучала по моему плечу.

— Спишь, старый товарищ?

Временный паралич, разбивший меня из-за воспоминаний Лаймгрубера о Черном море, воспоминаний, часть которых хранилась в моей подкорке (сейчас их жестоко обнажили, запустив зонд), да еще чувство, что Лаймгрубер злоупотребил моим неосознанным желанием позабыть прошлое и попытался с помощью гипноза привнести что-то в мой перегруженный и расстроенный травмами мозг, — все это улетучилось, как только сам гипнотизер вышел из коридора агентства «Виндобона» с пузатым алюминиевым кофейником, водрузил его на железную цилиндрическую печурку, поставил кофейный сервиз и опять взял в руки линейку, взял с таким видом, будто это волшебная палочка (сей палочкой меня он уже больше не заколдует).

— Итак, на чем я остановился? На пункте четвертом или на пятом? Безразлично… На Гансе Йосте[264]. Прежде этот драматург был, как и ты, приверженцем антинародного экспрессионизма, протаскивал на сцены театров вырождающееся искусство. А что мы видим теперь?! Теперь он пррредседатель имперрской палаты писателей[265]. Охранитель и создатель национал-социалистских культурных ценностей! Верный паладин своего фюрера, что, кстати, доказывает прежде всего не имеющее прррецедентов ве-ли-ко-душие последнего. Да, фюрер прощает грехи молодости… А это качество, между прочим, может пригодиться и тебе, мой старый боевой товарищ.

Выйдя из оцепенения, я быстро поднялся с мещанских подушек Лаймгрубера, взял свой красный шарф и сказал:

— Объясни, пожалуйста, специальное справочное агентство «Виндобона», ты что, хочешь в конечном счете превратить меня в некий гибрид Удета и Йоста?

— И это говоришь ты! Барон Альберт фон⁺⁺⁺, национал-социализм поднял бы тебя на недосягаемую высоту!!! Эх ты! Твоя…

Он стоял спиной к канцелярской лампе, лицо его было в тени, контуры, казалось, обведены чем-то расплывчато-зеленым, неестественно длинная рука с линейкой выброшена вперед.

Я узнал старого Лаймгрубера с его дешевыми позами и босяцким жаргоном, этого ублюдка из помойной ямы, мнящего себя Парсифалем… Небрежно завязав узлом шарф, я спросил у него с оттенком сочувствия:

— А как ты, собственно, пришел к этому?

— К национал-социализму?

В ответ он немедленно совершил новый фокус, присовокупив еще один иллюзионистский номер. Отвернулся, взял с письменного стола рамку; орудуя ею, стал ко мне спиной; я спросил себя, что он делает: гладит ли изображение фюрера, молится ли на него или за него. Но эта секунда прошла, он снова поставил портрет на стол, — и о чудо! — из рамки вместо фюрера на меня опять взирал старец в белом мундире — Франц Йозеф I, — который уже при жизни стал своего рода символом. Что касается Лаймгрубера, то он вел себя так, словно и не проделал никакого фокуса, напустил на себя эдакую томность древнеримского патриция времен упадка империи или богатого, пресыщенного роскошью барина; казалось, он размышлял о чем-то возвышенном, позабыв окружающее; можно было подумать, что он играет роль «человека усталой крови» из пьесы Гуго фон Гофмансталя[266]; не спеша он обошел письменный стол и с меланхоличным вздохом медленно опустился в вертящееся кресло; садился он с ужимками аристократа, чуть рассеянно, но в то же время обстоятельно.

— Как приходят к национал-социализму? А вот послушай. С одной стороны, у твоего покорного слуги, хоть и уроженца Каринтии, всегда было мироощущение гражданина великой империи. С другой стороны, вникни, мой дорогой старый друг, послевоенные времена были для людей ужас-с-с-с-с-с-с-ающими. Осенью одна тысяча девятьсот восемнадцатого года мне вот-вот должны были присвоить звание майора… раз, два, три, — и все было перечеркнуто перемирием и революцией. Какой толк в запоздалых упреках? Конечно, ты участвовал в заварухе, но ведь ты был еще щенком. Итак, наступил мир, — он произнес это утомленным, надломленным и в то же время проникновенным голосом Густля Вальдау; можно не сомневаться, что он видел баварского барона Руммеля в его коронной роли (сценическое имя этого большого актера Густав Вальдау). — Мир повлек за собой тяжкие времена. Кстати, с полковником, командиром императорских горнострелковых частей Фишером фон Зее, победителем битвы при Серраде в Доломитовых Альпах, случилась точь-в-точь такая же беда, ему должны были присвоить генеральский чин и вдруг, как гром среди ясного неба, объявили мир. Полное крушение. Крушение всех наших священнейших ценностей. Инфляция! Инфляция понятий: честь, вера, хороший тон, мораль, — словом, инфляция по всем линиям. Тяжко, тяжко. Что было делать? Поступить на службу в смехотворную игрушечную армию, которую по условиям Сен-Жерменского мира оставили Австрийской республике? Об этом не могло быть и речи. И вот, всеми правдами и неправдами я влез в касту летчиков гражданской авиации, стал, так сказать, воздушным извозчиком, то есть, попросту говоря, слугой у господина Лейбиша Затановского из Тарнополя. Кошмар! Как тебе нравится его сатанинское имя? Говорит само за себя. Этот халдей среди всего прочего совершил мнимое открытие: научился якобы лишать сигареты никотина. Делал своего рода инъекцию — маленьким шприцем размером с авторучку впрыскивал в каждую сигарету нечто, после чего табак будто бы терял свои ядовитые свойства. В ампулах, которые он поставлял оптом, была вода, обыкновенная вода из крана; словом, жульничество чистой воды, даже трудно себе представить. Ну вот, в конце концов, этот Затановский спрыгнул за моей спиной с самолета аккурат перед Швехартом, где на аэродроме его уже поджидали полицейские, чтобы арестовать. Между прочим, он так и не заплатил мне жалованье за три месяца, сатанинское отродье, как тебе это нравится? Тяжкотяжко. Тут я перекантовался на швейные машины. Предприятие, которое я представлял, было вполне солидным. Тем не менее оно вылетело в трубу вместе с Австрийским банком. Пришлось стать агентом по страхованию. Но скоро выяснилось, что и страховое общество не застраховано от мирового экономического кризиса. Тяжко-тяжко, тяжелее тяжкого. Да, но тут твой покорный слуга пораскинул мозгами и стал думать, а как и куда жизнь поворачивается, к чему идет и с кем ему по пути. Дорогой мой старина, вся заковыка именно в том, с ке-е-е-ем человеку по пути. Стоит негласно вступить в контакт с определенными кругами, и твоим злоключениям приходит конец. Для проформы открываешь агентство, детективное агентство…