Специальная информация?

В одни из первых январских дней я пересекал Юденплац, и под ногами у меня скрипел почерневший слежавшийся снег. Как говорится, меня подгоняло любопытство. А вот и угол Йордангассе; на доме была прикреплена ветхая жестяная вывеска, напоминавшая наполеоновский боевой флаг из Дома инвалидов, но рекламировавшая всего-навсего неких «международных детективов» Гельбауга и Орнштейна. С этой вывеской контрастировала вывеска на дверях дома 9-а по Йордангассе, затерявшаяся среди множества плохо освещенных табличек различных учреждений, — это была совершенно новая, но вместе с тем неприметная эмалевая дощечка, сообщавшая о существовании агентства «ВИНДОБОНА», руководимого гаутманом в отставке Гейнцвернером Лаймгрубером. (В доме 9-а, не считая пансиона, размещались, видимо, почти исключительно канцелярии и конторы.)

Как тут не вспомнить зимние подъезды Вены, тускло освещенные, нетопленные, каменные, дышащие могильным холодом. Каморка привратника была, конечно, пуста, в доме царила давящая тишина, всегда наступающая в административных зданиях после конца рабочего дня. На винтовой, отделанной под мрамор лестнице, ведущей к верхнему полуэтажу, раздавались только мои одинокие шаркающие шаги. Наверно, и агентство «Виндобона» окажется закрытым. Но это меня не беспокоило, я надеялся прочесть на дверях имена возможных компаньонов Лаймгрубера, которые, как я рассчитывал, помогут мне найти ответы на несколько весьма неясных вопросов. Однако на двери с глазком висела лишь точно такая же маленькая эмалевая дощечка, как и внизу. Впрочем, дверь не была на запоре. Она была слегка приоткрыта, ее держала зажатая створками кожаная сумка.

Не успел смолкнуть звук моих шагов, как изнутри раздался хорошо знакомый, громкий голос моего старого командира:

— Милости просим, заходите, господа!

В неосвещенный коридор, пропахший ветхой пыльной бумагой, падал зеленоватый луч света из приоткрытой двери.

— Заходите, господа!

Гауптман в отст. сидел за письменным столом орехового дерева, который показался мне до смешного помпезным. Не было ли это попыткой (с негодными средствами) походить на дуче, который сидел в Палаццо Венеция за письменным столом эпохи Возрождения? На столе я увидел канцелярскую лампу на подвижном стержне с зеленым абажуром из матового стекла, телефон, телефонную и адресную книги, весы для взвешивания писем, раскрытый гроссбух и стоячую рамку с поясным портретом старца в белом мундире, старца с великолепной, исполненной величия внешностью, не только давно усопшего, но и давно вышедшего в тираж, выброшенного из современной истории, — то был портрет императора Франца Йозефа Первого и Последнего. В углу комнаты стояла железная печка, по стенам тянулись полки, забитые черными картотечными ящиками, в свободном промежутке висел плакат с красно-бело-красной каймой, на котором красовался крест рыцарей Тевтонского ордена — символ христианского «корпоративного» государства, а рядом с ним — лозунг: ДРУГ! ГЛЯДИ В ОБА! КРАСНО-БЕЛО-КРАСНОЕ — НАШ ДЕВИЗ ДО ГРОБА! Под стеклом лежала увеличенная фотография самолета-разведчика «бранденбургер», машины, на которой летали в тридцать шестом разведсоединении.

Хотя настольная лампа под зеленым абажуром погружала комнату в аквариумный полумрак, я узнал на фотографии своего бывшего командира, стоявшего перед самолетом широко расставив ноги.

— Привет, Лаймгрубер, — сказал я.

Мы и сегодня, словно по безмолвному уговору, не подали друг другу руки. Лаймгрубер демонстративно потянулся в своем вертящемся, обитом войлоком кресле; таких кресел я в избытке навидался после февраля тридцать четвертого в канцеляриях окружных уголовных судов.

— Ну что? Явился наконец-то по моему приказанию.

— Приказанию? Ты что-то путаешь, приказания были двадцать лет назад.

Он протянул руку к дивану, предлагая мне сесть; на диване были аккуратно разложены многочисленные, плотно набитые, цилиндрической формы шелковые подушки с вызывающе мещанской вышивкой.

— Спасибо, у меня не так уж много времени.

— Разденься хотя бы. Здесь натоплено, и даже, пожалуй, слишком.

Я сбросил пальто, снял шарф и присел боком на край письменного стола, словно собирался скакать в «дамском седле». Когда я вошел, Лаймгрубер выбросил из глаза монокль — на этот раз в роговой оправе, — и тот повис на черном шнуре. Мой бывший командир был одет в коричневый, цвета корицы костюм, какие носят в Штирии, с лацканами, украшенными дубовыми листьями; на правом лацкане сверкала королевская корона, такая же блестящая и золотая, как коронки на его зубах. Он подвинул ко мне через стол пачку дамских папирос.

— Куришь?

— Спасибо. Курю только маленькие сигары.

Лаймгрубер сидел очень прямо, словно аршин проглотил, за этим своим чудовищным письменным столом и курил, а железная печка издавала странные, почти членораздельные звуки. И вдруг он опять проделал фокус-покус; жестом ловкача иллюзиониста — точно такой жест я уже наблюдал во дворе бетховенского домика — извлек на свет божий плоский ящичек и подвинул его ко мне длинной линейкой. В ящике были маленькие кубинские сигары. Мне пришлось прямо-таки лечь на стол, чтобы прикурить от его зажженной спички. (Откуда только он берет монету, чтобы покупать дорогие импортные сигары?)

— Приветствую вас, специальное справочное агентство «Виндобона».

Зеленый свет настольной лампы на длинном стержне из железных спиралек, опущенной над гроссбухом, освещал снизу клюв Лаймгрубера, уже снова застывшего в напряженной позе. При таком ярком подсвете нос Лаймгрубера, клюв коршуна, казался еще более длинным и горбатым. И вообще мой бывший командир походил на какой-то сказочный персонаж, а двойные тонкие струйки светлого дыма, которые он выпускал из ноздрей, еще усугубляли это впечатление — передо мной был не человек, а огнедышащая птица-гриф в костюме штирийца.

— Я хочу в первый и в последний раз спросить тебя о моем предшественнике в Брэиле капитане Веккендорфере. Ты перед ним преклоняешься?

— Да, я его очень любил. На меня произвел огромное впечатление его наказ: «Вы — разведчики… И вы должны быть умнее противника, умнее, а не храбрее. Я жду от вас не воздушных боев, а информации».

— А потом его самого сбили в воздушном бою, и к тому же, как я слышал, румын… Вот какие шутки проделывает судьба, полистай историю авиации. Между прочим, ты видел, как падал твой возлюбленный Икар?

Я выпустил сигарный дым и сказал:

— Он возвращался из одиночного разведывательного полета, летел от озера Кагул с горящим крылом. Капитан любил совершать одиночные разведывательные полеты ранним утром. Приблизительно на высоте пятисот метров он выключил мотор, потому что в ту секунду тот, очевидно, воспламенился. Капитан пытался спланировать… ммм, хотя огонь уже перекинулся на кресло пилота… Я видел это, стоя у ангара и глядя в полевой бинокль. Было ясно, что, несмотря на огонь, он не выпускает штурвал и что он орудует рукой, которую уже охватило пламя. Да. Иначе ему не удался бы этот номер, не удалось бы планировать. Вот. И казалоськазалоськазалось, что он благополучно снизится. Но тут вдруг отскочил горящий руль направления и как метеор с шипением врезался в луг рядом с летным полем.

— И все рухнуло. Рухнуло в буквальном смысле этого слова.

— Нет! Еще нет! Веккендорфер знал, что воспламенившийся мотор ни в коем случае нельзя запускать. II он знал также, что нельзя лететь на «бранденбургере» без руля направления, потому что центробежная силацентробежная сила неизбежно заставит его войти в штопор. И вот Веккендорфер включил мотор. И пытался… Пытался, хотя это было невозможно… Пытался совершить невозможное. Вывести из штопора биплан на высоте ста метров над лугом. Для нас — совершенно бес-помощиых зрителей — было ужасно, ужасно наблюдать за его тщетными, душу раздирающими усилиями…

— Ну, и что потом?

— Ну, и что потом? Потом этот гроб с музыкой упал и взорвался. И на лугу, на месте падения, образовалась яма глубиной метра в два. Из обломков поднялся столб дыма, и благодаря этому при взлете мы могли не смотреть на конусный ветроуказатель.