— Условились.

Через несколько дней Кандалинцев пригласил Макса Танненбаума. Войдя в кабинет, Танненбаум увидел рядом с хозяином человека в скрипучих ремнях. Тот внимательно посмотрел в глаза Танненбауму, как бы прикидывая, кто перед ним, можно ли ему доверять.

— Мы хотим поговорить с вами о важном деле, товарищ Танненбаум, как с коммунистом. И верим, что вы никогда никому не расскажете того, о чем сейчас услышите. Ни одному, даже самому близкому человеку.

— Быть может, этот разговор и не возник бы, если бы вы сами не сказали нам, товарищ Танненбаум, что не хотите отправлять сына в Германию, в гости к вашему брату, — включился в разговор Кандалинцев. — Мы просим вас послужить общему делу. Потребуется время на обдумывание, мы не торопим вас с ответом, а дело вот в чем.

Человек в военной форме заложил руки за спину, подошел к окну, задернул штору словно для того, чтобы отделить тех, кто был в этой комнате, от всего мира.

— Как бы вы посмотрели, если бы под именем вашего сына туда, к Эрнсту Танненбауму, поехал кто-либо из наших сотрудников? Понимаете, для чего это надо?

— Но мне кажется... Я знаю, что некоторые колонисты теперь переписываются со своими родственниками... Они же будут знать, что Франц никуда не уехал.

— Это мы предусмотрели. Если вы согласны, мы попросим вашего сына-комсомольца переехать в другой город. Ему будет предоставлена квартира и работа. Как вы думаете... он пойдет на это?

Макс Танненбаум не был готов к такому обороту и, как человек, не привыкший принимать быстрых решений, размышлял сумбурно и трудно. Он спрашивал себя: не причинит ли поездка какого-то другого человека под видом его сына вреда брату, он совсем не хотел бы этого. Кроме того, получается, что он обманывает брата. Брат рассчитывает на приезд племянника, человека близкого ему по крови... Он недвусмысленно писал, что начал думать о том, кому передать наследство... Получается... Что будет, если он скажет «да»? Не погрешит ли он против своих убеждений? Но что будет, если он скажет «нет»?

— Мы не скрываем, что хотим, что просто обязаны иметь там своих людей. Посмотрите, Германия захватила Польшу, приблизилась к советским границам. Всего можно ждать от фашистов, ко всему надо быть готовым.

— О том думаю, честно сказать, не будет ли брату неприятностей. Если все раскроется. У них там тоже ведь сидят не глупые люди.

— Мы обещаем вам, во-первых, что будет сделано все и продумано до мелочей. Но если даже допустить, что произойдет что-то непредвиденное, Эрнст Танненбаум легко сможет доказать свою непричастность... Ведь он своего племянника не видел в глаза. Вашему брату ничто не угрожает.

Через два дня Танненбаум спросил у Кандалинцева:

— Как лучше: мне с сыном поговорить или вам самим?

— Лучше уж нам. Думаем, он все хорошо поймет. А понравится ему в новом городе, сможете к нему ездить... Только еще раз прошу, товарищ Танненбаум, никому ни слова.

В городе, отстоящем от Терезендорфа на многие километры, происходил такой разговор:

— Так сколько лет этому Песковскому?

— Двадцать второй, товарищ полковник.

— Точнее, двадцать один год и сколько месяцев?

— Два с половиной.

— И вы собираетесь посылать этого юношу? Как бы вы отнеслись на моем месте к подобному предложению? — полковник Гай положил руку на стол и слегка подался вперед, ожидая ответа и не отводя взора от лица собеседника. — Докладывайте, как бы расценили вы и как могут расценить там. — Указательный палец направился в сторону потолка.

— Прежде чем выбрать его, мы тщательно взвесили все «за» и «против». Во-первых, он ровесник племяннику Танненбаума. Во-вторых, рос в той же самой колонии. Сын революционера, комсомолец...

— Так, так, докладывайте дальше. Почему вы замолчали? Пришла пора рассказывать о его учебе и поведении в школе, и вы не знаете, как сообщить о драке, которую он затеял после отбоя, и о том, что даже ставился вопрос об его отчислении. Давайте, давайте, подполковник, я вас слушаю.

— Поступка Песковского не одобряю, однако должен сказать, что не он зачинщик... и был наказан примерно. После того случая показал себя с положительной стороны. Нет, нет, он не отличник, но к делу, к учебе, к себе начал относиться строже, серьезнее, чем иные отличники.

— Вспыльчивый человек не для нашей профессии. Знаете не хуже меня, что у него были стычки не только с товарищами. У меня такое впечатление, что он не проникся сознанием того, ради чего учится. Я хорошо понимаю, дело заманчивое: иметь там своего человека в такое время, и случай вроде бы удобный, но эта кандидатура вызывает слишком много сомнений. — Гай отложил в сторону листок с фотографией Песковского.

Докладывавший вздохнул. Он хорошо знал, что такое субординация, но при том всем своим видом показывал, как не хотел бы обсуждать кандидатуру другую — того самого аккуратного и подтянутого молодого человека, фотографию которого начал рассматривать полковник. Тот быстро пробежал обычные данные, приводимые на первой странице (у всех курсантов они были примерно одинаковыми — такая уж это была школа), и, перевернув листок, несколько раз прочитал лаконичную характеристику.

Говорилось в ней, что курсант Пантелеев Станислав Сергеевич в учебе настойчив, политически грамотен, морально выдержан, в быту скромен, с товарищами ровен, активно зарекомендовал себя на общественной работе, является редактором стенной газеты.

Дойдя до этого места, Гай усмехнулся:

— Не знаю, чем не нравится вам Пантелеев? В той же немецкой колонии жил, языком владеет... кроме всего прочего, выдержан и этим от Песковского отличается. Нет, я решительно не могу понять, что вы имеете против Пантелеева.

Полковник редко менял свое мнение. Это не значило, что он не считался с подчиненными, нет, он выслушивал их терпеливо и вопросы задавал, как говорится, по существу, но потом имел привычку вносить в предложения подчиненных свои коррективы. Он понимал, с какой осторожностью надо относиться к слову «согласен». И как смотрят иногда на руководителя, слишком часто его произносящего. Он знал, где работал и во имя чего работал, сколько жизней и судеб зависело от одного его «да» или одного его «нет». Он взвешивал их тщательно, чтобы различить ту невидимую частицу преимущества, которую имеет какая-либо из чаш. И тогда клал на весы свое мнение.

Слово его было веским. Власть велика. Она была заслужена полнейшим отречением на протяжении почти всей сознательной жизни от личных благ и тихих человеческих радостей: все в нем было для дела, которому с юношеских лет начал служить он верой и правдой.

До восемнадцати лет крестьянский сын плохо знал грамоту, зато рубился шашкой так, что завидовали вояки, прошедшие через германскую войну. И выдвигали его как храбреца да крестьянского сына. А потом, когда дошел он до комиссара полка, послали его на учебу в академию. Наука давалась трудно, годы были не те, но упорство, которым оснастила его природа, помогло ему пройти полный курс наук и выйти из академии с похвальной аттестацией... да седой головой. Весьма возможно, что это был первый в мире случай, когда за три года человек прошел курс среднего и самого что ни на есть высшего военного образования. За все эти годы Гай был один раз в театре и два раза в музеях. Соседа своего, громкоголосого и застенчивого кавказца, спавшего по шесть часов, считал лодырем.

Выпускник академии был направлен в военную разведку и свое место в ней занял самоотреченной преданностью и сверхнадежностью.

Полковник испытующе смотрел на собеседника:

— Нет, нет, саму идею заброски под видом племянника Танненбаума нашего человека я не отвергаю. Случай такой, что им надо воспользоваться на все сто. Но сделать это с умом. И кандидатуру рассмотреть всесторонне. Чем не подходит этот Пантелеев? Почему он у вас под номером два?

— Слишком исполнителен...

Полковник непонимающе вскинул глаза.

— Он абсолютно надежен, когда надо выполнять какое-либо задание или приказ. Скажите ему, что и как надо делать, он сделает отменно. На него можно положиться. Но ему предстоит принимать самостоятельные решения. По-моему, к этому-то он недостаточно приспособлен, то есть, я хотел сказать, что тут имеет преимущество Песковский: он более самостоятелен. Острее память и сообразительность.