Но вот Ашенбах, первый из близких знакомых Танненбаума, дослужившийся до полковника, был действительно незаурядным и энергичным человеком. Он получил в дар от родителей — баронов — не только солидный капитал, но, главное, капитал интеллектуальный: были среди его предков и философы, и поэты, и военные. И сын Ашенбаха — Юрген пошел по стопам отца: носит чин лейтенанта.

«Ашенбах в курсе всех событий. Мудрее совета никто не даст», — сказал себе Танненбаум.

Он тщательно побрился, надел лучшую темно-синюю пару — подарок жены в день выхода в отставку — и направился к Ашенбаху. Тот принял его с простецкой приветливостью, выслушал сочувственно, думая про себя: «Ну вот, жил-жил без детей, а теперь природа берет свое. Так курица, от которой отнимают цыплят, выхаживает крохотного котенка... (У самого Ашенбаха, последователя истинно немецкой «цвайкиндерзистем», были дочь и сын — двое, меньше нельзя, чтобы не иссякла нация, а больше незачем, потому что трудно растить.) Что же это он надумал? Что ему посоветовать, чтобы не огорчить? А может, его брат или племянник окажутся полезными? Эту мысль следовало бы взвесить...»

Полковник попросил несколько дней на размышления, а потом позвонил и сказал, что люди, к которым он обратился, считают, что приезд советских граждан будет свидетельством искренности чувств, питаемых в Германии к СССР, после заключения пакта, и дал совет, как лучше составить письмо в Терезендорф.

Через месяц пришел ответ. Брат Макс писал о житье-бытье в колхозе, жаловался на почки, передавал привет от дальних родственников, аккуратно перечислив, кто кем стал, о сыне же рассказал, что он преподает в школе немецкий язык и что семьей пока не обзавелся, скорее всего по причине загруженности разными общественными делами — в Осоавиахиме (майор долго ломал голову, что бы это могло значить), в райкоме комсомола и в бригаде художественной самодеятельности.

В следующем письме майор послал племяннику приглашение, приписав, что препятствий со стороны германских властей, видимо, не будет и, как он надеется, не будет со стороны властей советских. Просил брата еще подробнее рассказывать о жизни колхоза, ему действительно было интересно знать, как это удается даже в такой маленькой ячейке сочетать личные интересы с общественными, что является стимулом для работы «не на себя, а на все село».

А еще в самом конце написал Эрнст, что годы у него не молодые (тотчас добавил, что здоровьем крепок: пусть не подумает племянник, что приглашает ухаживать за больным) и он хотел бы позаботиться о судьбе небольшого, но все же вполне достаточного наследства. Это был не намек. Это было честное раздумье человека, перешагнувшего за шестьдесят и не желавшего выбрасывать накопленное годами на ветер.

Макс Танненбаум, бригадир-садовод колхоза имени Энгельса, был немало удивлен, когда почтальон прикатил к нему в сад на мотоцикле и торжественно вручил письмо. Аккуратный конверт из тонкой бумаги украшала розового цвета марка.

— Бог мой, Гитлер, это Гитлер, кто бы мог подумать, что я получу письмо с такой маркой? — сказал Макс и почему-то огляделся по сторонам. Полногрудые, крепко сбитые и ладно посаженные на ладные ноги колхозницы продолжали собирать фрукты, будто и не заметив почтальона.

Урожай выдался, какого не было давно. В этот год все родилось хорошо — и зерно, и фрукты, и мальчишки, в одной только бывшей колонии, а ныне колхозе имени Фридриха Энгельса, с начала года родилось двадцать восемь мальчиков и только девять девочек. Старик Мюллер, первый почетный пенсионер колхоза, вспоминал, что «один раз тоже было так много-много мальчишек, в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, а потом была война, это нехорошо, когда так много мальчишек».

Открывая осторожно и неторопливо конверт, Макс вспомнил пророчество Мюллера и сказал себе: выдумывает, выдумывает старик, это еще год назад можно было опасаться войны, а теперь просто и воевать не с кем. Японцы сунулись на Дальнем Востоке — такой ответ получили, долго помнить будут, с немцами — договор, можно будет в гости ездить и гостей принимать. Пусть приедут из родного Вюртемберга, пусть приедут из Саксонии, Пруссии, Силезии, из всех тех мест, куда разбросало близких и дальних родственников. Пусть посмотрят, подивятся, что может сделать немец в коллективном хозяйстве. Конечно, тем до колхозов далеко — надо сперва сознание частнокапиталистическое менять, на это немало сил и времени потребно. Но если они хоть раз увидят эти новые постройки, эти жилые дома в пять и шесть комнат, этот клуб, больницу, магазин и, главное — школу, давшую стольких замечательных людей и перебравшуюся недавно в новое трехэтажное помещение... Мечты уносили Танненбаума далеко-далеко.

Он сразу узнал строгий, ровный почерк брата.

Прочитав письмо не торопясь, сказал себе: «Жалко, жалко бедного Эрнста. Вот что такое жизнь и старость без детей».

Кандалинцев, покручивая рыжий ус, смотрел на гостя. По привычке, которую немцы за много лет переняли у азербайджанцев, Танненбаум не сразу начал с дела. Каким бы важным и неотложным ни было оно, человек, пришедший к другому, не имеет права приступать к нему с места в карьер. Или у того, к кому пришли, нет «товарища» (как принято называть в этих краях жену), нет детей? Как же не расспросить об их здоровье, не поинтересоваться самочувствием? Но это тоже надо делать с толком. Считается признаком дурного тона сразу же спрашивать о благополучии и здравии жены, об этом следует спросить в последнюю очередь и без особой заинтересованности, иначе кто знает, как тебя поймут, почему ты так интересуешься чужой женой?

Предки Кандалинцева были из татар, о чем свидетельствовали и фамилия его и легкое, едва уловимое узкоглазие. Но он не слишком чтил «восточные приветствия», отнимающие время у занятого человека и заставляющие заученно отвечать на все вопросы, которые порядком надоедали за день.

«Ну вот, и немцы, видите ли, тоже переняли эту привычку. Вроде время умеют беречь, а нате вам, откуда начинает... Что бы там ни говорили, география — великая вещь», — подумал Кандалинцев и тут же вспомнил о закладке на четвертой главе «Истории ВКП(б)» и о том, что завтра у него очередное занятие кружка в далеком колхозе и что он не успел как следует подготовиться, да и вряд ли успеет, потому что в десять вечера одно заседание, а в двенадцать ноль-ноль — наверху — второе. Ночное заседание дело привычное, да и после заседания придется задержаться.

— Слушаю вас, товарищ Танненбаум.

— Видите какое дело, товарищ Кандалинцев. Письмо получил от брата... из Германии. Подумал, что надо к вам зайти, рассказать. Второе письмо оттуда пришло. — И Танненбаум положил на стол Кандалинцева конверт с розовой маркой.

Кандалинцев с интересом рассматривал ее.

— Ну, о чем пишет брат?

— Видите ли, какое дело. Брат у меня одинокий человек и просит... и пишет, что хочет пригласить моего сына Франца к себе в гости, чтобы пожил у него.

— Надолго ли зовет?

— Трудно сказать, зовет, одним словом.

— Вы мне об этом рассказываете, потому что ждете совета: ехать или не ехать?

— Надо посоветоваться.

— А кому-нибудь о письме говорили?

— Нет. Сперва решить надо, потом можно говорить.

— Так, так, продолжайте, я слушаю, — с какой-то особой заинтересованностью произнес Кандалинцев.

— С одной стороны, Францу, конечно, интересно бы съездить. Как-никак там родственник. Но с другой стороны... Зачем хорошему учителю и человеку тоже хорошему — вы знаете, он не лодырь, котелок варит, — зачем ему покидать социалистическое государство и ехать к фашистам... Одним словом, как лучше ответить брату?..

— Ну, раз вы ко мне за советом пришли и письмо принесли, я подумаю. Скажите, насколько я понимаю, ваш брат ни разу не видел племянника? А фотографии Франца вы ему посылали?

— Нет, не посылал, а что?

— Просто так. Желаю вам всего хорошего. И прошу пока о письме никому ни слова. Условились?