— Ты знаешь, Франц, когда-то давно, изучая русскую старину, я мечтал хотя бы на час попасть в Кремль, посмотреть лики православных святых. Мне кажется, сейчас у них должно быть особое выражение на лицах. Давай условимся: начнем с Кремля.

«Фашист бежит от Москвы. Сверкают его пятки. На весь мир сверкание! Первый раз бежит фашист! Нашлась сила, в которую мы верили каждой своей кровинкой: она есть, она собирается, она покажет себя — первый раз бежит фашист! Калинин, Волоколамск, Наро-Фоминск, Калуга, Елец — мне хочется нараспев произносить и произносить эти слова.

Говорят, разделенное горе — полгоря, разделенное счастье — два счастья. Только с кем поделиться мне радостью? С кем поднять бокал вина? Кому сказать о том странном безудержном веселье, которое охватывает меня временами и которое я скручиваю, сковываю и таю. Оно как реакция на события последних месяцев, когда меня гнали, гнали к Москве и когда я обязан был вместе со всеми изображать подъем духа и жить близкой победой. Наверное, радость еще труднее таить в себе, чем горе. Во много раз.

Я никогда не бывал в Туле, но как стрелок, как любитель стрелкового спорта был припаян к ней душой. Малокалиберки ТОЗ — Тульского оружейного завода — учили великому искусству: мушка в прорези прицела, задержанное дыхание, плывущий на тебя спусковой крючок и пуля, посланная в грудную обрезную мишень. Мишень, знаменитая на всю страну, — обрезная фигура в шлеме, только нет фашистской эмблемы на каске, но мы знали хорошо, кто был на мишени, в которую шли пули благословенного калибра «5,6». Прими мой привет и поздравления, Тула, петля, стягивавшаяся вокруг тебя, разорвана, разорвана!

Я видел отступавшие танковые колонны и налет на одну из таких колонн шестерки советских штурмовиков. Не знаю имени их конструктора, не знаю, кто сидел за штурвалами этих самолетов, но знаю, что танки пылали, как деревянные, а шестерка, стелясь к земле, снова и снова заходила на атаку... А еще я первый раз услышал, хотя был в землянке под тремя накатами, посвист наших ракетных установок и гулкие охающие разрывы в глубоком тылу.

Гитлеровцы бегут. А навстречу отступающим частям движутся машины, развозящие свежий номер газеты «Альгемайне хеересмиттайлунген», со статьей о теплых квартирах, которые подготовлены для участников московской кампании в Орле, Брянске и Вязьме... Санные катания с Воробьевых гор, которые расписывала немецкому воинству эта же газета, как «одно из старинных и любимых развлечений московитов», так сказать, отменены.

Еще совсем недавно имя главнокомандующего всеми сухопутными войсками генерал-фельдмаршала фон Браухича произносили с благоговением. Его тактическое искусство ставили в пример, его решительность возносили до небес. Теперь имени Браухича не услышишь. Будто вообще никогда не было такого человека. А что стало с командующими группами армий «Центр», «Север» и «Юг» — генерал-фельдмаршалами фон Беком, Леебом и Рундштедтом? Теми, кто должен был довести свои войска до Урала, до Каспия, кто должен был «завершить войну с Россией за несколько недель» с тем, чтобы высвободившиеся войска успели еще до зимы вернуться домой и начать подготовку к вторжению в Англию.

Гитлер в ярости прогнал своих «верных фельдмаршалов».

...Когда ударили морозы, солдатам в окопах стали раздавать те самые светло-синие парадные мундиры, которые предназначались для торжеств в Москве. По-моему, большего издевательства над планом блицкрига трудно было придумать. Но фашистскому командованию сейчас не до психологии. Не важно, что думает солдат, получая такой мундир после великого драпа из-под Москвы. Важно сохранить этому солдату с промерзшей душонкой жизнь. Дивизионная газета восхваляет сообразительность и умение ефрейтора, который сплел себе из соломы зимние башмаки.

...Мой народ показал характер в горькие дни поражений и отступлений. Как же ярко этот характер должен проявиться теперь, когда фронт покатил на запад!

Под Москвой стояли люди особого склада. У которых была способность, дарованная не всякому смертному, — способность стоять насмерть. Я знаю: был бы самым несчастным человеком на земле, если бы, упаси бог, довелось войти в родную и любимую Москву и «снять» вместе с Лукком комнату, «чтобы недалеко от Кремля».

— Скажи, Франц, ты что-нибудь понимаешь? Как это могло произойти? Все кругом говорят о зиме. Или в ставке не знали, что в России холодная и снежная зима? Что это: просчеты, неведение или... боже, это кажется предательством. Так не рассчитать своих сил! Мы ведь были рядом с Москвой. Куда нас отводят? Где будет остановка? Почему все сваливают на зиму? Чтобы внушить надежду, что весной все пойдет по-другому? Но до весны надо еще дожить. Большевики получат передышку. Мы с тобой мечтали о Кремле. Похоже, что не очень скоро... Эти парадные светло-синие костюмы, которые они раздают! От них еще холоднее на душе. Почему молчишь? Или тебя не угнетает все это? — Лукк испытующе посмотрел на Танненбаума.

— Разве есть на свете германец, которого это может не угнетать? Кресты на русских равнинах и трупы, которые мы не успели похоронить. Я тоже многое дал бы, чтобы знать: вернемся ли мы еще туда, к Москве? И потом, ты убежден, что это действительно называется отводом?

Лукк закурил, глубоко затянулся, подошел к карте и уставился на нее, широко расставив ноги, приподнимаясь и опускаясь с носка на пятку. Взял линейку. Приставил ее к карте. Отмерил расстояние между старой и новой линиями фронта. Ответил:

— Нет, нет, я не думаю, что это называется отводом. Для того чтобы считать это отводом, надо иметь очень развитую фантазию.

Первое прозрение? Сколько немцев задает себе — пока себе — такие вопросы!.. Где была их армия? И где оказалась? Все ли дело в бездарных генералах, которых прогнали? Или за этим — что-то более опасное, незримое, неотвратимое? Многое можно было бы не пожалеть за право продолжить разговор с Лукком. Терпение. Я вместе со всеми, вместе с ним, с Лукком, стараюсь найти ответ на то, что произошло. И отвечаю ему доверием на доверие. Только лишь. И больше ничего.

— Да, знать бы, вернемся ли мы еще туда — к Москве?

— Если не верить в это, очень плохо жить, Франц.

Добрый день, дорогой Франц! Сегодня получила письмо от Ульриха. Оно шло дольше, чем другие. По-моему, Ульрих слишком близко к сердцу принимает все то, что произошло там, у вас, за последнее время. Пожалуйста, воздействуй на него, передай ему частицу своей убежденности. Зима не вечна. Верю: недалек день, когда мы будем гулять с тобой по зеленым берегам Москвы-реки и еще ты обязательно пригласишь меня в Большой театр на «Лебединое озеро», я так давно мечтала посмотреть этот спектакль с русскими танцовщиками.

Словари, о которых ты просил, выслала. Дядя здоров, руководит строительством бомбоубежищ в районе Принцрегентенплац. Полон сил, по-моему, у него снова проснулся интерес к жизни. Как-никак фортификационное искусство!

Целую моих дорогих мужчин крепко-крепко.

«Солдат, выстоявший под Москвой, не отдавший Москвы, не уронивший чести! Я вижу тебя, опаленного дымом, вижу твою обожженную шинель, твою каску, хранящую следы осколков, вижу твои упрямые глаза и лицо, на котором явственно, как никогда, — от бессонных ночей, от ненависти к врагу — обозначились скулы... Горжусь тобой, как младший брат. Завидую званию, которое ты будешь носить отныне и во веки веков, — участник московской обороны, проникни взором в иные — далекие мирные годы, забудь на минуту про эти еще полыхающие пожары, про эти смерти, забудь на одно только мгновение, через что тебе еще предстоит пройти до победного часа, до рейхстага, перенесись в иные времена — через десятилетия и убедись: нет на свете слов почетнее, чем эти: участник московской обороны!