На рассвете следующего дня в тридцати километрах от города в помещении бывшего леспромхоза партизаны ждали известий от табачника.

Занимался тихий теплый день. Пантелеев сидел на подоконнике у открытого окна, жадно вдыхал свежий и чистый, будто процеженный сквозь зеленые ветви, воздух, смотрел на одинокую тучку, плывшую по голубому небу и не знавшую, куда себя деть.

И внизу была мирная картина. Чобан Примож азартно и весело колол дрова и подносил их к костру, который только что разожгла фельдшерица Аннушка. Добровольных помощников у Аннушки полным-полно. Вот и шофер Федор Бондаренко тоже встал пораньше — сидит на бревнах и чистит картошку. Рядом с ним маленький Шурик-планерист: ранней весной доставил на планере рацию и боеприпасы, так и остался в лагере.

Такой мирной, деревенской, родной показалась Пантелееву эта картина, что он подумал: «А ведь, черт возьми, какое это счастье сидеть и чистить картошку просто так... И вообще, делать самое простое обыденное дело тоже счастье, когда нет войны. Оно как здоровье, это счастье, — его ценишь, когда его нет».

Через несколько часов им уходить в город под чужими именами, в чужой одежде, с чужими документами — с Приможем и Бондаренко. В городе к ним присоединится Вероника.

Бондаренко — шофер, кажется, нет в мире машины, с которой он не справился бы или к которой «не подобрал бы ключи», задание рисковое предстоит Бондаренко; пока не знает, не ведает, сидит на бревнышке, чистит огромными ручищами картошку и балагурит с Чобаном и фельдшерицей. А и знал бы, по-другому себя не вел: храбрости отчаянной товарищ Бондаренко. Усы отрастил и бороду, когда еще в плену был. Дал слово не прикасаться к бритве, пока два десятка фрицев лично не уничтожит. Давно уже счет свой превзошел... но привычка осталась, не бреется. Был ранен под Керчью, взят в плен, бежал. Подобрали его партизаны и выходили, и в первом же бою он постарался доказать новым товарищам, что не зря они ему последнего курчонка скормили.

Перед Пантелеевым возник вестовой:

— Вас срочно к командиру.

Дрозд был лаконичен?

— Вместе с вами за Канделаки пойдет один наш товарищ... Работает у немцев военным переводчиком. Поступил приказ переправить к нам. Между прочим, могу сказать, это твой товарищ по школе.

— Песковский?

— Он самый. Ему удалось передать пилку для Канделаки. Если все нормально, Чобану пилить не придется. На Первую Слободскую в двадцать три ноль-ноль подъедет грузовик с залитым баком. В квартире двадцать четыре дома номер пять по Первой Слободской — этот дом напротив тюрьмы, из окон виден тюремный двор — будут ждать Искра и Табачник.

Песковскому была передана небольшая мина, которую привезли Вероника и Примож в корзине с яблоками и которая хранилась до поры до времени на папиросном складе.

Он установил ее механизм на 22 часа 50 минут. Взрыв должен был произойти за десять минут до того, как Нольте, по обыкновению, отбудет домой. И за десять минут до нападения на расположенную через квартал тюрьму. Мина ждала своего часа за шкафом в приемной полковника Нольте.

После этого Танненбаум скрылся. Ему оставалось носить эту фамилию еще около шести часов.

Перед полковником Нольте стоял поддерживаемый под руки Канделаки. Ему пододвинули стул с широкой спинкой, и он обессиленно опустился на него.

— Скажите, вы были знакомы с кем-нибудь из тех, кто присутствовал при допросе? Мой долг предупредить вас, что от этого ответа зависит ваше будущее. Нет, не совсем так, от этого зависит, будете ли вы иметь это будущее или нет. — Полуобернувшись к переводчику, взгляд которого горел исполнительностью, полковник бросил: — Растолкуйте ему.

— Не стоит трудиться, ваша честь, я немного говорю по-немецки, — произнес Канделаки.

От Канделаки не укрылось, что, разговаривая спокойно, Нольте делал усилие над собой. Где Песковский, почему сегодня новый переводчик? Раз задан такой вопрос, можно полагать, что Песковский под подозрением. Если задержан Евграф, тогда напрасны все жертвы и усилия и жизнь его, Котэ Канделаки, пропадет зря. Но может быть, Евграф успел передать то, что узнал? У него должны быть связи и явки... Возможно, Песковскому удалось скрыться. Тогда... тогда он, Канделаки, еще в силах что-то сделать. Направить врагов по ложному следу и помочь Евграфу выиграть несколько лишних часов.

— Очень хорошо, что вы говорите по-немецки, я почему-то это предполагал. Так с кем вы были знакомы?

— Я был знаком... — Канделаки сделал вид, что колеблется: выдавать или не выдавать товарища.

— Фамилия, мне нужна фамилия! — приказал полковник. Он решил: раз русский потерял уверенность в себе, — значит, нельзя терять времени, надо действовать быстро и решительно. — Фамилия, вы обязаны назвать ее... Отвечайте.

Канделаки посмотрел на полковника усталым, безнадежным взглядом:

— Что вы мне можете гарантировать, если я ее назову? Что мне могут гарантировать большевики, я знаю прекрасно, ибо им сразу же станет известно, кто провалил их агента. Что можете противопоставить им вы?

— Я обещаю ходатайствовать о сохранении вам жизни. Этого достаточно?

— Я должен немного прийти в себя. Попросите, если можно, шнапса.

Есть несколько минут на то, чтобы придумать легенду. Очень подошел бы обер-лейтенант. Но он передал пилку. Неизвестно, что заставило его сделать это. На провокацию не похоже — что за смысл в ней? Подарок от Евграфа. На полчаса работы осталось. Не перевели бы только в другую камеру. Нет, обер-лейтенант не годится. Остается ефрейтор. Не важно знать его фамилию. Важно придумать легенду. Где я мог встречаться с ним до войны? Предположим, в Минске. В какое время? Скажем, в сентябре сорокового года. Но они быстро установят, что в сентябре ефрейтор безотлучно находился в Магдебурге или Лейпциге. Не годится. А если он из советских немцев, заброшенных в Германию задолго до войны под чужим именем? Ерунда. Немцы без труда прослеживают родословную любого своего гражданина до пятого или шестого колена — надо искать что-то другое. Что бы сказал физиономист, посмотрев на ефрейтора? Аккуратен, не лишен корыстолюбия... Возможно, не лишен корыстолюбия. Продался сперва одной разведке, потом другой. А если введут ефрейтора, скажу ему: «Вы видели, я держался до последнего и еще сверх того. Теперь игра проиграна. Мне обещали сохранить жизнь». И посмотрю на него так, будто прошу прощения. Пожалуй, хватит.

Канделаки поставил рюмку шнапса на подлокотник и сказал:

— Фамилию его я не знаю. Знаю, что его называли «Б-семнадцать».

— Это был?

— Человек в форме ефрейтора.

— Хорошо, приготовьтесь. Мы устроим маленькую очную ставку. Но если вы обманули... помните, что вам обещали? Вы не имеете статута военнопленного. Вы имеете статут бандита-партизана, повинного в гибели германского генерала.

Через два часа избитого, окровавленного Канделаки втащили в камеру и окатили водой из ведра. Когда стемнело, Канделаки заставил себя подняться. Встал на табурет, сделал попытку подтянуться, как утром. Сил не хватило. Решетка оставалась нераспиленной.

Строки из донесения: