Начальник продотдела Бакинской коммуны Велиев поднялся навстречу Песковскому и, как истый кавказец, понимающий, что не всегда и не все можно выразить одними только словами, распахнул руки, сграбастал гостя, слегка приподнял его и поцеловал.

— Арсений Павлович! Рад, очень рад. Дай обниму. Выглядишь ты молодец молодцом! Напомни только, где виделись последний раз?

— Последний раз? В тюрьме, на Баилове, во время прогулок.

— Слушай, прекрасная память, да? Постой, постой, тебя, если не ошибаюсь, за агитацию на флотилии и судили позже, да? Между прочим, не вспомнишь, что с моим соседом по камере Паулем Карловичем стало? Ну, с тем телеграфистом, который в Терезендорфе в четырнадцатом турецкого шпиона скрывал. Что ему дали?

— Не то три, не то пять лет. Сколько помню его, все божился, что не виноват...

— Удивляешься, должно быть, что это Велиев не расспрашивает о тебе самом — немца какого-то вспомнил первым делом. О твоем житье-бытье знаю. А вот о телеграфисте не зря заговорил. Между прочим, свойским оказался человеком. Приглашал в гости после войны. Говорил, что у них там не колония, а земной рай. Все чаще думаю об этом Терезендорфе. Потому-то и вызвал тебя. Хотя и повидаться с тобой хотелось тоже. Но понимаешь сам, время для приятных бесед сейчас не самое подходящее. Прямо скажу: нужен ты нам как сотрудник продовольственного отдела. Докладывали о твоих рапортах, о том, что на боевую работу просишься. Вот и хочу предложить тебе самую настоящую боевую революционную работу.

— Товарищ начпрод, раз уж вы начали об этом, разрешите слово молвить. Я же полвойны провоевал и дело воинское знаю, неужели все это без пользы в песок уйти должно? Ведь в продовольственных-то делах не слишком разбираюсь, а точнее сказать, всю эту науку с азов постигать придется. Да и потом не но нутру мне она. Дайте дело, какое поближе к фронтовой специальности. Я же офицер-артиллерист, мог бы быть полезен в революционных частях. В обучении, в подготовке молодых красных командиров. Вы лучше меня понимаете, что нашу коммуну не оставят, не дадут тихой жизни.

— Все прекрасно понимаю, дорогой. — Велиев сделал шаг к Песковскому, положил руку на плечо; прикоснувшись к холодной кожанке, зябко повел плечами, подошел к тип-топу, прибавил огня. — Противная зима, кончалась бы скорей, да? Так вот, мой дорогой. Нам в продотделе опытные революционные кадры сейчас не меньше, слышишь, не меньше, чем в армии, нужны. В городе запасов на две, от силы на три недели. А чтобы в нас не только сердцем поверили, для этого, сам знаешь...

На столе задребезжал телефон. Велиев взял трубку.

Раздался тонкий женский голосок:

— Товарищ начпрод, звонят из дома Нагиевых, говорят, по срочному делу. Соединять?

— Соедини.

— Господин комиссар! — послышалось в трубке. — Не хочу, чтобы одна большая неприятность была. Ты склады братьев Скобелевых не трогай. Слышишь? — Велиев поманил пальцем Песковского — подойди поближе и слушай, — повернул в его сторону трубку. — Там муки совсем мало осталось, будешь силой брать, пожар случится, ни тебе, ни нам, все к аллаху уйдет. Теперь до свидания, подумай хорошенько, что я сказал.

Велиев медленно положил трубку.

— В день по нескольку таких звонков. Вот какое дело, понимаешь. Ждать нам помощи неоткуда. А без хлеба, если у нас не будет хотя бы минимальных запасов, никаких планов строить не можем. От решения продовольственного вопроса, если хочешь, зависит будущее нашей Бакинской коммуны. Вот почему пригласил тебя. И о Терезендорфе вспомнил.

В комнату вошел молодой смуглый человек с маленьким красным бантом в петлице, положил перед Беляевым бумаги на подпись. И напомнил, что вызванные на совещание представители воинских частей явились.

Велиев быстро просмотрел бумаги и попросил:

— Пусть подождут пять минут. Извинитесь перед ними.

И обратился к Песковскому:

— Видишь, мне мало отпущено времени, чтобы убедить тебя в том, как важна для революции сегодняшняя твоя должность. А теперь — к главному. Возьми с собой пять или шесть военморов — мы выделим самых проверенных и сознательных товарищей — и отправляйся с ними в Терезендорф; банк тебе выдаст деньги. Без зерна не возвращайся. У колонистов запасов — слава богу. Так вот, надо растолковать им, какие цели перед собой революция ставит, и убедить продать для бакинцев хлеб. Тут, брат, особая дипломатия нужна. Понял? В другие уезды мы тоже уполномоченных посылаем. Даем им сапоги, галоши, ткани для обмена. У немцев всего этого полно, поэтому поедешь с монетами. Но трать их с головой. Сам знаешь, какой сейчас наш бюджет. Ждем от тебя не меньше девяти тысяч пудов! Запомни: не меньше! О деталях — когда будут поданы вагоны для зерна, когда выезжать и как поддерживать с нами связь — тебе расскажут.

Велиев вынул из ящика стола мандат, подписанный председателем Бакинского Совета Степаном Шаумяном. В нем говорилось, что сотрудник продовольственного отдела Бакинского Совета Арсений Павлович Песковский является уполномоченным представителем по закупке хлеба для города Баку и что ему поручено вступить в контакт с шульцем и байзицерами[1] колонии Терезендорф, коих просят оказывать всемерное содействие тов. Песковскому А. П.

Песковский спрятал мандат в карман гимнастерки, надел фуражку, козырнул:

— Если все будет хорошо и поручение выполню, могу ли рассчитывать, товарищ Велиев, что моя просьба о переводе будет рассмотрена?

— Вах, ты упрямый, да? — улыбнулся Велиев. — Вернешься — поговорим. А теперь дай обниму. Желаю тебе счастливого возвращения.

Благообразный и длинношеий староста поднялся с плетеного, венской работы, кресла, сделал шаг навстречу Песковскому, не выразив ни радости, ни печали, бесстрастно протянул руку и произнес с хрипотцой:

— Грюнфельд Альберт Александрович. Господин издалека?

— К слову «господин» я не очень привык. Зовут меня Песковский, товарищ Песковский. Я из Баку.

— У нас здесь тоже все товарищи, все равны, кто-то живет немного лучше, кто-то немного не так, но мы предпочитаем называть друг друга «господин», потому что уважаем друг друга и имеем желание не менять обычай.

Альберт Александрович впился холодными глазами в мандат Песковского, долго и придирчиво изучал его, поинтересовался, бывал ли господин комиссар уже в других селениях или первую честь оказал немцам, и, узнав, что пока еще нигде не бывал, а начал с Терезендорфа, недовольно засопел. Арсений вынул портсигар, в котором берег специально для этого разговора припасенные папиросы «Дерби», угостил собеседника, тот молча повертел папиросу в руке, не без удовольствия принюхался: