История заключалась в следующем. Кто с детства не увлекался путешествиями и кто из увлекавшихся ими не слышал о далеком и таинственном острове Пасхи! Еще в начале XVIII века был открыт этот маленький остров в Тихом океане. Он лежит за 3,5 тысячи километров от ближайшего материка, в стороне от всех магистральных путей. И с тех пор все найденное на нем продолжало оставаться загадкой.

Находки же на острове были действительно на редкость странными, к ним не находилось никаких аналогий. Торчали из земли чудовищные, больше человеческого роста, вытесанные из цельных каменных глыб головы на шеях, выходящих прямо из земли, с плоскими затылками и зловещим выражением близко посаженных глаз; остатки как будто бы мостовых из тесаных каменных плит покрывали кое-где землю. Попадались также доски и дощечки твердого красного дерева с непонятными рисунками на них. Рисунки эти изображали предметы, не только не встречавшиеся на острове ныне, но и такие, которых никогда на нем, казалось, быть не могло. Не доказывало ли это, что обитатели острова приплыли откуда-то из-за океана? Впрочем, предметы на рисунках выглядели весьма приблизительно, нельзя было поручиться, что они точно изображают. А это еще больше запутывало дело.

И почему на островке, где сейчас живет едва шестьсот человек, закинутом на столько тысяч километров от ближайшего материка, создалась и развилась некогда большая и не похожая ни на какую другую, самостоятельная культура?

Ответа на все это не было. Туземцы острова к тому времени, как исследователи заинтересовались вопросом, уже не умели наносить рисунки на деревянные таблицы: последний туземец, умевший хотя бы разбирать их (он пел, глядя на эти таблицы), также умер вскоре после того, как его разыскали. Это было в 60-х годах прошлого века. Впрочем, и записи с его слов не дали ответа на вопрос: читал ли он таблицы или складывал всякий раз импровизации по поводу изображенных рисунков? А это разные вещи, и из них следуют разные выводы. Одно дело, если народ достиг столь высокой ступени развития, что создал уже самостоятельную письменность, и другое — если эти знаки не более чем только рисунки.

Но как ни заманчиво было разгадать странную культуру острова Пасхи, ученые все же не продвигались ни на шаг. По-прежнему таинственные, лежали несколько таблиц с рисунками в музее Брэн-ле-Конт в Бельгии, две таблицы — в Британском музее, две — у нас, в Музее этнографии и антропологии (дар Миклухо-Маклая), и по одной в нескольких музеях Европы, Чили и Северной Америки. И вот публикация, даже смысл заголовка которой трудно усвоить непосвященному, заметка, скрытая в журнале с 2,5-тысячным тиражом, неожиданно сообщала о выдающемся, можно сказать без преувеличения — мировом, открытии, сделанном советским ученым. Непонятные рисунки с таблиц острова Пасхи — оказывается не рисунки, а, совершенно точно, письмена, причем письмена ранней стадии развития письменности. Население острова Пасхи, где древнейшие памятники культуры обладают давностью десяти тысяч лет, имело самостоятельную письменность. И сделал это открытие, как сообщала статья, «молодой советский исследователь Борис Григорьевич Кудрявцев». Правда, он даже не успел подготовить его полностью к печати — он безвременно погиб в марте 1943 года, и статья в журнале была снабжена скорбным подзаголовком бывшего научного консультанта его — профессора Ольдерогге: «По неопубликованным данным Б. Г. Кудрявцева».

Кудрявцев доказал свою точку зрения так. Скрупулезно исследовав хранившиеся у нас две таблицы (доступ к ним устроил ему Ольдерогге), Кудрявцев обратил внимание на то, что некоторые группы рисунков на таблицах повторяются. Это настолько поразило его сначала, что он самому себе не поверил: не может быть, чтобы никто до него не заметил этого. Но чем больше он вглядывался в них, тем больше убеждался, что прав. Так бывает с зайцем на загадочной картинке: сперва его ни за что не найти, зато когда отыщешь — никак не понять, как его не видят другие!

Чтобы проверить себя еще строже, Кудрявцев решил разыскать в литературе все опубликованные снимки с таблиц, найденных на острове Пасхи. Закончив эту работу, он убедился, что прав безусловно: группы знаков, совпадающие с найденными им на наших таблицах, отыскались также на таблице из Чилийского музея и на таблице из музея в Брэн-ле-Конт.

Больше почвы для сомнений не оставалось. Повторяемость определенных групп рисунков свидетельствовала неопровержимо, что это не просто рисунки, а запись. Искусство же дешифровки находится уже на таком уровне, что позже или раньше, но можно ручаться: будет прочтена любая запись! А значит, науке вручен ключ к загадочной культуре острова Пасхи.

Вот, собственно, содержание статьи об открытии молодого, безвременно погибшего исследователя Б. Г. Кудрявцева.

В обещанном же устном послесловии к статье мне сообщили следующее, о чем в ней самой не было ни звука: Б. Г. Кудрявцева звали Боря, он назван в статье полностью по имени-отчеству не потому, что вообще был известен как Борис Григорьевич, а только из уважения перед его научным подвигом. Он сделал свое открытие, занимаясь в кружке друзей истории при Дворце пионеров. Консультировал юных историков из кружка профессор Ольдерогге.

Как плохо порой популяризируем мы наши достижения — умудряемся иногда не сказать в полный голос даже о таких успехах, которые и на нашем фоне выглядят поразительными![3]

Но это я рассказал лишь попутно. Вспомнил же я эту историю вот в какой связи: а не вырастут ли из тех многих юношей — узбеков, каракалпаков, казахов, которые трудятся на раскопках бок о бок со старшими товарищами — научными работниками, — такие же настойчивые историки, исследователи прошлого своих народов? Непременно вырастут! И вырастают! Ведь они проходят здесь, в пустыне, хорошую школу.

Дни на Топрак-кале проходят по строгому, раз навсегда установленному режиму: едва рассветает — подъем, а затем, исключая лишь время на завтрак, обед и послеобеденный отдых, — раскопки, раскопки и еще раз раскопки, до темноты. И так изо дня в день, из месяца в месяц. Трудно представить себе что-либо однообразнее жизни здесь, если только не считать очень часто ломающих расписание песчаных бурь.

И, однако, ничто не может сравниться с увлекательностью раскопок! Единственные в лагере, кому нет до них дела, — неразлучная троица: верховод-котенок и двое «братьев-разбойников» — коротеньких толстых добродушных щенят. Какая уважающая себя экспедиция может обойтись без живности! Котенок помыкает щенятами как ему вздумается. От того, чтобы бегать на раскопки, троица воздерживается не только потому, что находиться по соседству с поварами увлекательнее, нежели по соседству с умершим полторы тысячи лет назад хорезмшахом, но еще и по той причине, что близ кухни есть тень, а пробежать по дороге на раскопки — значит обжечь о песок лапы.

На раскопках знают будни — когда нет ничего интересного, хотя за день перелопачены тонны; знают праздники — когда отыскивают что-нибудь особо выдающееся и загадочное; но чего никак не признают — это безделья.

…К «неграм» я попал лишь на другой день: в первый день было столько впечатлений, что они заслонили «негров».

Палатка, соседняя с толстовской, — склад находок экспедиции. Меня, конечно, не замедлили познакомить с нею. Но, каюсь, рассматривая ряд вещей, снесенных туда, я частенько недоумевал: а почему сотрудники экспедиции так бурно радовались той или иной из них? По моей неосведомленности, многие находки не представлялись мне уникальными.

Вот, например, Сергей Павлович Толстов однажды продемонстрировал мне две стертые монеты, на одной из которых было выбито лицо какого-то бородатого царя, а на другой — безбородого, и сказал, что это еще одно занятное доказательство наступления на Хорезм кочевников. Дело в том, что хорезмийцы носили окладистые бороды, кочевники же бороды брили, у них в моде были только усы.