Затем он обратил мое внимание также и на разный вес монет: монета с безбородым была легче. Это тоже очень важно. Чем прочнее государство, тем полновеснее монету оно чеканит. Конечно, можно и на тяжелой и на легкой монете выбить: «50 копеек» или: «1 рубль», но та, в которой содержалось больше металла, и ценилась выше. Это же не бумажные деньги! И если правительство шло на обман — на то, чтобы выпускать монету легче гарантированного веса, — значит, дела его были плохи. Купец или меняла клал на весы диргем, весивший одну десятую унции, и диргем, весивший одну двенадцатую унции, и говорил: «За второй я дам меньше, что́ бы на нем ни было вычеканено».
Итак, по весу монет без труда можно установить, укреплялось государство или, наоборот, ослабевало. И, демонстрируя мне монеты, Сергей Павлович Толстов не забывал всякий раз точно указать их вес.
Склад находок одновременно является и упаковочной мастерской. По возможности, здесь производят также первоначальные реставрационные работы. Но только по возможности. Ну, так же, как в бою от батальонного пункта медпомощи не ждешь большего, чем наложения на раненого стерильной повязки и подготовки к отправлению в тыл.
И снова я ловлю себя на фронтовой ассоциации, когда меня пропускают в эту палатку — святая святых лагеря. Меня пропускают в нее так же, как приезжего на фронте в операционную медсанбата: проходи уж, коли тебе разрешено начальством, но насколько, однако, спокойнее было бы хирургу, если бы ты сюда не совался! Эти посторонние вечно заденут что-нибудь во время операции!
Действительно, когда я впоследствии несколько ближе познакомился с тем, как приходится сберегать и упаковывать находки, то понял, что́ это за хирургическое искусство и как нетрудно здесь малейшей неосторожностью — и уже безвозвратно! — разрушить вещь, только что извлеченную из-под земли, где она сохранялась на протяжении тысячелетия!
«Негры», к счастью, еще не были упакованы для отправки в «тыловые госпитали» и даже не полностью собраны. Их находили под напластованиями песка и глины по частям: отдельно нос, отдельно пол-уха, наконец просто окрашенный в лиловый цвет (следовательно, тоже от «негра», должно быть) кусок глины.
Все это разложено на брезенте; тут же бинты, вата, какие-то примочки. Озабоченно склонившись над этим, стоит «хирург». На его комбинезоне — ленточки боевых орденов; засучены рукава; вспотевший наморщенный лоб; скальпель в руке. Операция, видимо, идет не первый час. Ее производит студент-практикант Константин Тарновский. Он не так молод на вид, как полагалось бы студенту-первокурснику, но что поделаешь, если между началом учебы в университете и ее продолжением протекло много лет войны, да не обошлось и без того, что «хирурга» самого «латали» в палатках медсанбата примерно так же, как он сейчас латает «негра»…
Тарновский кропотливо прилаживает нос к тому месту на лице, где ему надлежит быть, но где его, однако, нет, а бровь — ко лбу. К сожалению, не всегда можно угадать: а от чего эта деталь? От щеки? От подбородка? Бывает и так, что нос от одной головы «хирург» сперва прилаживает к другой. Ведь археологам повезло — они откопали не одну голову, а сразу четыре.
Пристроит Тарновский кусок, отойдет в сторону, поглядит искоса: на место пришелся? Точь-в-точь как художник, положивший на картину новый штрих.
«Негры» — не совсем такие, какими описал мне их шофер Коля. Кстати, он чрезвычайно «вольно», как выяснилось, передал и обстоятельства, при которых их нашли. Толстова ниоткуда не звали — наоборот, он первый определил, что начавшие «выходить» головы принадлежат темнокожим. И про курчавые волосы Коля тоже нафантазировал. Волосы у них прямые, что удивительно, ибо и цвет кожи лилов, и общий облик такой, как у негров, а к нему прямые волосы не подходят: должны быть курчавые.
Характерная особенность: каждое из четырех лиц отличается особым выражением. Отчетливо видно, что это изображения, сделанные умелым художником реалистического направления, который старательно изображал натуру такой, какой она была в действительности. Но в одном он изменил себе: в лепке губ. Он их вылепил такими вывороченными, какими они даже у негров не бывают. Нетрудно догадаться, почему он так поступил: он, должно быть, никогда не встречал подобной формы губ. Она его поразила, и он передал свое удивление, вылепив их преувеличенными.
Но если никогда, предположим, не удастся дознаться, какими путями «негры» попадали в древний Хорезм, то зато по ряду фактов можно установить, какую они здесь играли роль, а это, право, не менее интересно и, что еще важнее, не менее существенно.
С самого начала: они были воинами. Это совершенно точно. Кроме четырех голов, найден также один торс от них, и на нем отчетливо видно изображение кольчуги. Кроме того, рука согнута так, что ясно: она сжимает оружие.
Дальше. Их изображения найдены в одном из парадных залов дворца, рядом с портретной галереей самих хорезмшахов. Что это значит? А то, что эти экзотические воины в Хорезме были воинами особо приближенными, отличавшимися особым значением для хорезмшаха — скорее всего, его лейб-гвардейцами. Почему бы еще стали хорезмшахи помещать их скульптуры в парадных залах, да к тому же рядом со своими?
Но если это так (а поскольку это не может быть объяснено иначе, значит, это действительно так!), то в наших руках оказывается еще одна драгоценная нить к ответам на целый ряд других вопросов, причем таких, в которых речь уже пойдет совсем не об экзотических редкостях.
Как могли очутиться в Хорезме «негры»[4]? Они могли попасть в древний Хорезм только в результате следующих обстоятельств. Либо их взяли в плен в боях с каким-нибудь чужеземным войском, в рядах которого они сражались, а затем хорезмшах включил их в свое войско — случай, в те времена достаточно частый: военнопленный считался такой же собственностью победителя, как любой другой трофей. Либо они были где-то куплены хорезмшахом для того, чтобы определить их в свое войско. И в том и в другом случае он обращался с ними, как с собственностью: что хотел, то и делал.
Но хотя в Хорезм «негры» попали обязательно как рабы и именно как рабы же были зачислены в войско хорезмшаха, это не мешало им занимать при хорезмшахе привилегированное положение. И подтверждается это прежде всего тем многозначительным обстоятельством, где были найдены их скульптуры. Чтобы воин в Хорезме был отмечен среди прочих, он должен был быть выдающимся воином. Все источники гласят, что хорезмийцы знали толк в воинском искусстве, удивить их воинским мастерством было трудно. Что же тогда толкало воинов-рабов так рьяно сражаться за хорезмшаха? И с другой стороны, если у хорезмшаха были такие замечательные воины из своего народа, зачем ему понадобилась лейб-гвардия из чужеземцев?
Ответ единственный: либо лейб-гвардия из чужеземцев, закинутых за тридевять земель от своей родины и совершенно чуждых туземному населению, волей-неволей должна была сохранять рабскую верность царю — только он был их опорой в этой стране, только ему они были нужны здесь. Но если царю была потребна уже именно такая гвардия, то, значит, почва под его ногами внутри собственного государства могла порой весьма чувствительно колебаться. Ну, а каким другим государствам свойственны подобные колебания, кроме государств с весьма развитыми классовыми противоречиями? Только им!
Пусть большесемейные дома топрак-калинского городища неоспоримо свидетельствуют о еще безусловно большой силе пережитков доклассового, родо-племенного строя (о том же, кстати, свидетельствует и многое другое: хотя бы весьма характерное местонахождение городского храма огня, о чем мы вели уже речь раньше), но все же никакое, даже самое мощное давление старых общественных форм на социальный уклад древнего Хорезма не могло свести на нет факта существования развитых классовых отношений в этом государстве. Уже существовал выделившийся из племени царский род, существовали рабы, причем не только такие, которые находились в коллективном владении общин, но и такие, которые стали частной собственностью одного человека — царя, например.
