Я убежден, что многие товарищи и ровесники Толстова по науке тоже постоянно вспоминают что-нибудь в этом роде. Конечно, теперь у них только улыбку способно вызвать неумеренное стремление к голым декларациям. И разве можно сравнить работу хотя бы того же Толстова, но времен 20-х годов, с его работами сегодняшними, когда он получил возможность подкреплять свои положения доказательствами не только собственными, но еще десятков, а то и сотен советских археологов, разделяющих марксистские воззрения!

Вот один из многих примеров. Скажем, раскопки Александра Натановича Бернштама в Казахстане и Киргизии, раскопки, совершенно независимые от Толстова. А тем не менее доказательства идут в общий котел! Что подтверждают находки Бернштама? Да то же, что толстовские: что у народов, обитавших в местах его раскопок, также рабовладельческая формация предшествовала феодальной!

Когда Бернштам начинал свою научную деятельность? В те же годы, что Толстов, — это одно поколение советской науки.

А исключительное открытие, совершенное Окладниковым в пещере Тешик-таш, — открытие полного скелета мальчика-неандертальца, первая находка неандертальца в Средней Азии! А работы Яхьи Гулямова — первого археолога-узбека, получившего ученую степень и первым же нашедшего и исследовавшего памятники древней истории Хорезма!

Толстов перечисляет мне еще и еще работы советских ученых, которым он обязан весьма многим, в том числе труды академика Струве, Воеводского, Грязнова, Тереножкина, Якубовского, Массона, говорит о понимании и поддержке со стороны товарищей, исследующих проблемы хотя и не Средней Азии, но тоже древней истории, — Рыбакова, Арциховского… Целый полк уже вырос марксистов — исследователей древней истории! И как приятно чувствовать, что всегда в нужную минуту найдешь поддержку верных друзей и что у тебя их так много!

После этой беседы с Толстовым многое в нем я увидел совсем по-другому, чем раньше. И прежде всего вот что. Когда я впервые раскрыл в его палатке радушно предоставленные в мое распоряжение верстки «Древнего Хорезма» и «По следам древнехорезмийской цивилизации», то вначале, признаюсь, я испытал чувство некоторой неловкости, даже досады. Оно возникло при взгляде на посвящение и эпиграфы на книгах. На «Древнем Хорезме» подряд, в подборку, шли эпиграфы из двух поэтов: древнебухарского поэта Афзаля-ад-Дина и… Маяковского. «По следам древнехорезмийской цивилизации» посвящалась… умершему 900 лет назад ал-Бируни.

«Зачем, — подумал я тогда, — такому крупному и серьезному ученому, как Толстов, оригинальничать перед читателем?»

Однако по мере того как я узнавал его ближе, я с облегчением и радостью понял, что заблуждался. Нет, не из-за оригинальничанья появилось на титульном листе книги Толстова почтительное посвящение им своего труда ал-Бируни.

Ведь действительно, когда моряк пускается в плавание по маршруту, пройденному до него, допустим, только Лазаревым, и сверяет ход своего корабля с его лоцией, то разве Лазарев — из-за того, что он составлял эту лоцию сто или даже больше лет назад, — кажется ему не живым? Да он для него и сегодня самый дорогой друг! Таково же отношение Толстова к ал-Бируни: «Мне при жизни с вами сговориться б надо!»

…И я вижу, как Толстов, поставив последнюю точку в последней фразе своего исследования, задумчиво пишет на титуле название, вбирающее в себя всю его жизнь, все сердце и ум: «Древний Хорезм», — а затем накрывает рукопись чистым листом и старательно, с сыновней нежностью выводит посвящение: «Абу-Райхану Мухаммеду ибн-Ахмеду ал-Бируни»…

Есть в «Древнем Хорезме» глава, носящая название «Тирания Абруя. Экскурс». Она вводит читателя в гущу социальных отношений соседней с Хорезмом Бухары незадолго до арабского завоевания. Отправная точка главы — легенда о создании Бухары.

Зачем в работе о Хорезме Толстов ввел историю Бухары?

Дело обстояло так. Когда он принимался за эту главу, он располагал одними лишь литературными источниками по древней истории Средней Азии, никакими другими. Между тем они ничего или во всяком случае ничего определенного не говорили о Хорезме. Пришлось прибегнуть к обходному пути: восстанавливать картину социальных отношений в древней Бухаре (кстати, тоже неизвестную до той поры), а затем уже воссоздавать по аналогии картины социальных отношений в Хорезме. Пускай не полностью, но в основном-то должны были быть схожи природа классовых сил и расстановка их в обоих государствах? Конечно! Оба государства возникали и развивались в одно и то же время и на одной и той же исторической почве.

Толстов был уверен, что легенда, на которую он набрел, сможет дать немало; чем больше он в нее вчитывался, тем меньше она казалась ему только легендой.

Интуиция — не такое ненадежное основание, когда нет ничего более устойчивого. Ведь что она собою представляет? Молнию в насыщенной электричеством атмосфере! Когда атмосфера насыщена, молния возникает непременно. Почему же обязательно сомневаться в точности снимка, сделанного при ее вспышке? Только потому, что в будни мы привыкли видеть мир не в таком могучем освещении, не в озарении вдохновения?

Толстов, по привычке большинства ученых, к интуиции относится иронически. Он предпочитает точные данные. Но когда он взялся за воссоздание картины социальных отношений в древней Бухаре, точных данных о социальном строе Хорезма в его распоряжении еще не было. Потому-то и приходилось двигаться к решению занимавшей его темы в обход.

В свое время, в X веке нашей эры, знаменитый среднеазиатский ученый Мухаммед Нершахи написал труд «История Бухары». Труд этот полностью до нас не дошел — сохранился лишь сокращенный персидский перевод его. Им-то и располагал Толстов. Одна из глав в этом переводе заканчивалась отрывком из труда другого историка — Нишабури, который в своей книге «Сокровищница знаний» (также не дошедшей до нас полностью) рассказал древнейшую историю города Бухары, слышанную им от людей. В общем, это было как в детском игрушечном яйце: яйцо, в нем еще яйцо, в этом снова яйцо, но есть ли в самом последнем леденец — заранее не знает никто!

На первый взгляд рассказ Нишабури был не более чем легенда, повествующая об отдаленных временах первого заселения бухарского оазиса, то есть о временах, отстоявших даже от Нершахи и Нишабури не на сотни, а по крайней мере на тысячу лет. Вначале, как передает рассказ Толстов, шло описание, «как на месте болотистой низины, постепенно заносившейся отложениями несомой горными потоками почвы, образовался плодородный оазис, куда начали собираться со всех сторон люди и где впоследствии возникла Бухара», а затем повествовалось следующее:

«Люди, приходившие сюда из Туркестана, селились здесь, потому что в этой области было много воды и деревьев, были прекрасные места для охоты, все это очень нравилось этим людям. Сначала они жили в юртах и палатках, но потом стало собираться все больше и больше людей и стали возводить постройки. Собралось очень много народу, и они выбрали одного из своей среды и сделали его эмиром. Имя его было Абруй. Самого города еще не было, но уже было несколько деревень… Большое селение, где жил сам царь, называлось Пейкенд… По прошествии некоторого времени власть Абруя возросла, он стал жестоко править этой областью, так что терпение жителей истощилось. Дихканы и богатые купцы ушли из этой области в сторону Туркестана и Тараза, где выстроили город и назвали его Хамукат, потому что великий дихкан, бывший главою переселившихся, назвался Хамук… Вообще бухарцы «хамуками» называют вельмож.

Оставшиеся в Бухаре послали к своим вельможам послов и просили защитить их от насилий Абруя. Вельможи и дихканы обратились за помощью к царю турок, по имени Кара-Джурин-Турк, которого за его величие народ прозвал Биягу. Биягу тотчас послал своего сына Шири-Кишвара с большим войском. Тот прибыл в Бухару, в Пейкенде схватил Абруя и приказал, чтобы большой мешок наполнили красными пчелами и опустили туда Абруя, отчего он и умер.