Михелис в одиночестве сидел на лавочке. Никольос, вырядившись уже по-свадебному, покрыв свои кудри красным шелковым платком, вскинул свой пастушеский посох на плечо и устремился вниз, как оторвавшийся от скалы камень.

— До вечера, хозяин, — крикнул он Михелису, который молча им любовался, — до вечера! Я иду жениться, привет совам!

Горное эхо повторило его смех.

Проходя мимо стада, он приложил пальцы ко рту и свистнул, приветствуя своих овец, но как только увидел Дасоса с изогнутыми рогами, который прыгал и смотрел на него, не выдержал, подбежал к нему и, схватив за рога, начал с ним бороться.

— Пошел прочь, рогатый черт, — крикнул он барану, когда достаточно с ним повозился, — поборолись, и хватит, ступай к своим овцам, а я пойду к своей Леньо! До скорого свидания, до понедельника. Ну, благослови же меня, Дасос!

И пастух пустился в путь, весело насвистывая.

Услышав чей-то разговор, Михелис приподнялся с лавочки и увидел среди скал приближающегося попа Григориса, а с ним и свою любимую Марьори. Сердце его беспокойно забилось.

— Куда они едут? Почему повернули сюда? Случилось какое-то несчастье! — прошептал он и побежал к ним навстречу.

— Михелис, дорогой, — сказал старик, — я рад тебя видеть в твоем уединении. Мы едем в Большое Село, и Марьори не хотела уезжать, не повидавшись с тобой. Она немного нездорова, и мы едем узнать, что с ней.

— В добрый час, Михелис, — тихо сказала девушка и покраснела, любуясь своим женихом.

Михелис помог им слезть с седел, и все трое сели на лавочку. Солнце стояло высоко, далекие поля были залиты светом. Два ворона с шумом пролетели над их головами. Поп, заметив это, нахмурил густые брови, но ничего не сказал. А молодые люди ничего не видели. Михелис держал худенькие руки своей невесты, на пальце у нее сверкало обручальное кольцо.

— Я зайду в хижину взглянуть на твое хозяйство, — сказал поп и удалился, чтобы оставить их одних.

— Марьори, дорогая, — спрашивал Михелис, — ты нездорова? Бог велик, моя любимая, верь в него, ты поправишься, ничего страшного нет. Быстро летит время, скоро и рождество.

— Да, — сказала Марьори, — скоро рождество.

Помолчав, добавила:

— Ты поругался со своим отцом?

— Не будем говорить о моем отце, тяжело вспоминать об этом, моя Марьори. Я люблю тебя, я не хочу потерять тебя, только ты привязываешь меня к земле, и никто больше. Только ты, знай это!

— Если меня не станет, что с тобой будет?

Михелис рукой закрыл ей рот.

— Молчи, — сказал он.

Марьори успела поцеловать ладонь Михелиса.

— Любовь моя… — прошептала она, и слезы закапали из ее огромных глаз, в которых застыло отчаяние.

Поп Григорис показался на пороге.

— Марьори, — сказал он, — чтобы вечер не застал нас в пути, поехали. С господом богом!

Он повернулся к Михелису.

— Я хотел бы поговорить с тобой, Михелис, — сказал поп, — но по возвращении. Когда ты вернешься к отцу?

— Когда бог захочет, отче, — ответил Михелис и наклонился поцеловать ему руку.

— Бог иной раз ожидает, чтобы ему подсказало человеческое сердце, Михелис, — промолвил священник и строго посмотрел на будущего зятя.

Поп хотел добавить еще что-то, но удержался.

— Доброго пути, — пожелал им Михелис, — пусть вам сопутствует бог!

Михелис на минутку задержал в своих руках худенькую ручку Марьори и тихо прошептал:

— Марьори, дорогая, только ты!..

И отвернулся, чтобы скрыть слезы. Потом взобрался на высокую скалу и долго смотрел вслед удалявшимся. «Мое сердце еще связано с этой землей…» — прошептал он.

Он окинул взглядом гору, поля. Уже начался сбор винограда, и можно было отчетливо слышать тихое пение сборщиц. Было видно, как любовно они срезали грозди спелого винограда и укладывали его в корзины; их руки, испачканные виноградным соком, тревожили воображение парней, уносивших собранный виноград: одни из них вздыхали, другие злились и только в песне находили успокоение.

Михелис слышал, как парни петушиными криками отвечали на девичьи голоса, и чувствовал нескончаемую печаль в своем сердце. Каждый год парни и девушки приходили на сбор винограда, и всегда Михелис слушал их песни, но в этом году они казались ему не песнями, а плачем.

Стоя неподвижно, Михелис ощущал, что к нему возвращается жизнь, неистребимая и безотрадная. Крутилось колесо жизни: теперь собирали виноград, потом наступит черед сбора маслин, затем придет рождество… И снова расцветет миндаль, зазеленеет пшеница, а затем настанет пора жатвы… И Михелис был словно привязан к этому колесу, поднимался и опускался вместе с ним. И в солнце, и в дождь, и днем, и ночью. А Христос — сначала ребенок, затем мужчина — ходил по земле и сеял божье слово. Потом Христа распинали, он воскресал и поднимался на небо; на следующий год он снова спускался на землю — и опять его распинали.

В висках Михелиса стучало, голова кружилась, он ухватился за уступ скалы, словно хотел остановить это вращавшееся колесо, потом упал на землю, и, сам не понимая почему, зарыдал.

На следующий день, в воскресенье, старик Патриархеас не встал с постели. Он не мог заснуть ночью, его мучили кошмары, кровь приливала к голове, он задыхался. Он известил сына о свадьбе Леньо, но тот ответил: «На похороны я бы вернулся, но ради свадьбы не вернусь». Для старика эти слова были ударом.

— Что я ему сделал? Что я ему сделал? — шептал несчастный, и его глаза наполнялись слезами. — Только его одного люблю на этом свете. Почему же он меня не любит?.. Что я ему сделал?

Перед его мысленным взором прошла вся его жизнь. Вспомнил он своего отца, когда тот уже постарел, и, почти потеряв дар речи, от злости избивал кнутом работниц и работников, швырял камнями в девушек, которые ходили по воду, и разбивал их кувшины. Он жрал как дракон, пил как буйвол, не знал никаких болезней; ко всеобщему ужасу, у него даже росли новые зубы. Но однажды он свалился с горы и разбился насмерть. И вот теперь вспомнил старик Патриархеас, что тогда было, и содрогнулся. Когда ему сказали: «Твой отец разбился!» — на него напал истерический смех, который слышало все село. Он посмеялся, и ему стало легче, как будто давившая его скала свалилась с плеч: он почувствовал свободу и не мог сдержать своей радости.

Вспомнив все это сегодня, старик архонт вздохнул.

— А может быть, и Михелис чувствует такую же тяжесть, которая не дает ему свободно дышать? Неужели в этом мире за все приходится расплачиваться? И Михелис тоже начнет смеяться?

В испуге он широко раскрыл глаза.

— И все-таки я любил своего отца… Но и Михелис меня любит… Но тогда, в чем же дело? Не понимаю! Неужели так суждено, чтобы сыну становился обузой человек, его родивший? Почему? Почему? Не понимаю!

Все это, да и многое другое, вспомнилось старику Патриархеасу. Он тяжко вздыхал, ворочался на кровати, и комната ходила ходуном. Только к вечеру, когда открылись ворота и вошли приглашенные, когда явился поп Григорис и начали петь псалмы, архонт встал, умылся, приоделся, вздыхая, тщательно покрасил усы и брови, смочил волосы одеколоном и спустился вниз, чтобы повенчать дочь со своим работником.

Счастливые молодожены стояли рядом, вымытые, нарядные, слегка вспотевшие. От них пахло, словно от коней, которые выходят из моря. Чувствовалось, что оба они уже одно целое в этом мире, что должны они дать жизнь новому существу.

Старик архонт остановился рядом с ними, ему предстояло возложить на них венцы. Поп Григорис пел псалмы, а пономарь мерно размахивал серебряным кадилом. Кругом стояли приглашенные и любовались новобрачными. Две девочки держали поднос с конфетами.

Поп Григорис торопился. У него было тяжело на сердце, мысли его были там, с дочерью, которую сегодня осматривали врачи, многозначительно качавшие головами. Поэтому он торопился, пел, пропуская добрую половину написанного. Спешили и невеста с женихом — им хотелось поскорее остаться одним; не понимали они, для чего нужна вся эта церемония. Старик Патриархеас тоже спешил, ибо чувствовал, что колени у него подгибаются, и, стараясь скрыть свою слабость, напрягал все силы и бодрился.