Они были совсем одни в ночном мраке. Ласково обвевал их ветерок, звезды сверкали над ними, слабо освещая их лица; они с трудом различали друг друга в темноте.
Манольос ободрился и начал снова рассказывать:
— Когда я был еще послушником в монастыре (до того, как явился архонт Патриархеас и забрал меня в мир), монах Манасис — дай бог ему здоровья, если он жив, и освяти господь его кости, если он умер! — рассказал мне однажды случай, который, как он мне говорил, произошел с его другом, тоже монахом. Много лет я не вспоминал этого рассказа, но сегодня, бог знает почему, вспомнил, и он не выходит у меня из головы… Вы не хотите спать? — спросил он, обрывая свою речь, потому что его друзья молчали и нельзя было в темноте видеть их лиц.
— Ради бога! — крикнул Костандис, словно испугался. — Почему ты спрашиваешь, Манольос?
— Никогда наша душа так не бодрствовала, Манольос, — добавил и Яннакос. — Не мучай нас, говори!
— У того монаха, друга моего учителя, было одно страстное желание в жизни: чтобы господь бог удостоил его пойти к гробу господню и поклониться ему. Он бродил поэтому по селам, просил милостыню, и спустя много лет, стариком уже, собрал тридцать золотых лир — столько, сколько нужно было на путешествие. Тогда он помолился, взял разрешение у игумена и отправился в путь. Сразу же за вратами монастыря он увидел человека в лохмотьях, бледного, печального, который, нагнувшись, собирал траву. Человек услышал стук палки монаха о камни и поднял голову.
— Куда ты собрался, дедушка? — спросил он.
— Гробу господню, брат мой, поклониться. Обойду троекратно вокруг святого гроба и поклонюсь.
— Сколько у тебя денег?
— Тридцать лир.
— Отдай мне эти тридцать лир, у меня жена и дети голодные. Отдай их мне, обойди три раза вокруг меня, а потом стань на колени и поклонись.
Монах вынул свой кошелек с тридцатью золотыми, отдал их бедному, обошел трижды вокруг него, потом стал на колени и поклонился. Затем он вернулся в монастырь…
Манольос опустил голову и замолчал. Три друга молча слушали его, и на сердце у них становилось тревожно.
Манольос поднял голову.
— Позже я узнал, — продолжал он, — что этим монахом, который так хотел побывать у гроба господня, был сам мой учитель, отец Манасис; но из скромности он не признался мне в этом. И вот сегодня, спустя столько лет, я понял, кто был тот бедняк, которого встретил Манасис у монастыря.
Голос Манольоса задрожал, и он умолк. Друзья пододвинулись к нему поближе.
— Кто же это был? — спросили они с нетерпением.
Некоторое время Манольос словно не решался ответить, но наконец спокойно, как спелый плод, который падает в саду ночью, пало его слово:
— Христос.
Все вздрогнули. Будто вдруг перед ними показался в ночной тьме бездомный Христос, печальный, преследуемый людьми, бедно одетый, с окровавленными от долгого пути ногами. Они с ужасом чувствовали его невидимое присутствие, и несколько минут никто не мог вымолвить ни слова. Да и что они могли сказать? Куда пойти? Кому говорить? Они никого не видели вокруг, и в то же время эта промелькнувшая перед ними фигура казалась им не менее реальной, чем они сами.
Первым прервал молчание Яннакос. Вглядевшись в ночной мрак, он крикнул:
— Кто там? Как будто кто-то постучал в дверь? Кто там? — повторил он снова, протянув руку.
Листья фигового дерева зашелестели, ночь снова наполнилась запахом хлебов, жимолости, спелого инжира. И четверо друзей, глубоко вдыхая этот запах, почувствовали в себе присутствие кого-то незримого. Все вспомнили, что в детстве, когда сердца их были еще невинны, то же Невидимое входило в них в страстной четверг, во время причащения.
— Манольос! — сказал Михелис и хотел обнять своего друга, но сдержался. — Манольос, с сегодняшнего дня, с того часа, как я увидел тебя выходящим из ворот аги со связанными руками, когда ты спокойно, радостно шел принести себя в жертву, чтобы спасти село, я почувствовал какое-то дуновение и увидел какое-то странное сияние вокруг тебя, — как будто ты стал выше, стройнее, как будто ты превратился в пламя! В ту самую минуту я и принял решение: пойду за тобой всюду, куда ты меня поведешь. Что ты прикажешь, то и сделаю.
Он умолк на мгновение в нерешительности, но тут же добавил тихо, но твердо:
— Теперь, когда я видел, как ел мой отец, как он пил и пошел спать, я понял, что связан больше с тобой, Манольос, чем с ним! Я больше его не слушаюсь, — слушаюсь только тебя.
Яннакос и Костандис тоже хотели что-то сказать, но не смогли и разрыдались.
Показалась на пороге жена Костандиса, услышала их плач, покачала головой и вернулась в комнату. Манольос взял руку Михелиса и крепко сжал ее в своих руках.
— Брат мой, — сказал он, — ты лучше меня, ты невиннее, ты ближе к Христу, чем я. Тебя не мучают дьявольские голоса, и ты проще и увереннее находишь свой путь. Ты достигаешь одним спокойным, легким шагом того, чего я столько лет пытался достичь в муках, но так и не достиг. Твое самопожертвование вдвойне дорого, потому что, у тебя архонтский дом, и отец твой архонт, и богатство у тебя, и имя; у меня же ничего нет. Я жертвую богу самым малым и еще мучаюсь, чтобы принести даже эту ничтожную жертву. Как и у моего учителя Манасиса, у меня, бездельника, тоже были большие планы: тесно мне стало в кошаре, тесно мне стало в селе, я страстно желал взойти на большой корабль и отправиться на край света, чтобы там найти свое спасение. Мне казалось, что гроб господень находится очень далеко, на краю света, и я презирал тот клочок земли, который мне послал бог… Но теперь я понял. Христос находится везде, он бродит вокруг нашего села, стучится в наши двери, стоит и просит милостыни у наших сердец. Беден, голоден, бездомен Христос в этом богатом большом селе, где живут и царствуют аги, Ладасы, попы Григорисы! Он беден, и у него голодные дети. Он просит милостыню, стучится в двери и сердца, а его гонят от двери к двери, от сердца к сердцу.
Манольос встал, и лицо его словно засияло в темноте.
— Братья, — воскликнул он, — мы найдем его, мы откроем ему наши двери и сердца. Раньше я его не видел, не слышал; теперь я его вижу и слышу. Позавчера ночью, когда Яннакос поднялся на гору и нашел меня в моем уединении, я ясно слышал голос Христа. Он окликнул меня, назвав по имени, и тогда я спустился в село. Я думал, он позвал меня, чтобы я отдал свою жизнь за других; но, оказывается, он позвал меня не для этого. Теперь я знаю, для чего он звал меня, и я уже принял решение.
Чей-то голос, как будто Костандиса, послышался в темноте:
— Какое решение, Манольос?
— Какое решение? — повторил Манольос и некоторое время напряженно о чем-то думал. — Как мне это выразить словами? Не могу. Мне кажется, только на деле я смогу это показать, если бог захочет. Братья, я принял решение совершенно изменить всю свою жизнь, забыть свое прошлое и искать Христа на дорогах. Я пойду впереди него с трубой, словно его сеиз, и я буду вещать. О чем я буду вещать, не знаю. И мне это все равно, ведь что бы я ни сказал, моими устами будет говорить Христос. Вот какое решение я принял, братья.
Он умолк. Наступила тишина, только шелестела густая листва фиговых деревьев. Но вскоре все заговорили, посыпались вопросы.
— А мы, я, например, со своим осликом, со своими галантерейными товарами, со своими ничтожными делами? — спросил Яннакос.
— А я, со своей женой и детьми, со своей кофейней? — спросил Костандис.
— А я не спрашиваю, — сказал Михелис. — Я тоже принял решение. Сегодня, еще до того как я пришел сюда, чтобы встретиться с вами, я решил оставить отцовский дом.
Манольос ничего не ответил. В бледном свете звезд он едва различал обращенные к нему лица Яннакоса и Костандиса. Друзья задавали ему вопросы и ожидали на них ответа. Что им ответить? Как мог он за них принять решение и изменить всю их жизнь? Для каждого настанет час освобождения; каждый должен сам принять решение.
— Братья! — произнес он наконец. — Каждое решение человека похоже на плод дерева. Медленно, терпеливо плод впитывает в себя солнце, дождь, воздух, созревает и падает. Потерпите, братья, не спрашивайте никого. И для вас пробьет благословенный час — и тогда вы не будете спрашивать, а сами спокойно, не терзаясь, оставите жену, детей, родителей, торговлю, расстанетесь со всеми маленькими жемчужинами и встретитесь с Большой Жемчужиной — Христом.
