— Хотя бы дорога была пошире, — вздохнул Сережка.

— А этот идиот, Митроха, — тракторист из леспромхоза, оказывается, был вдребезги пьяный. Мотоцикл обмывал… Все из-за этих! — Егорка с таким ожесточением пнул мешок, что, похоже, какая-то из посудин треснула.

— Бутылка не виновата, — заметил Сережка. — То виновато, что в нее наливают.

— Вот, Владь, отчего я такой сердитый на вино. Понял?

— Понял, — не поднимая головы, кивнул Владик. А потом все же добавил: — Непонятно только, зачем везде продают его?

— Спички тоже продают, — сказал Егорка. — А спичкой дом поджечь можно. Что же, не продавать спички? Напиваться нельзя — вот что главное. А то некоторые так пьют, что совсем балдеют, не помнят ничего, дороги не видят… Ну, ладно, — Егорка поднял на плечо мешок, — пошли сдавать.

За посуду ребята получили без малого десятку.

Толик аккуратно положил деньги в кошелек:

— Тридцать четыре рэ теперь.

— Что ж, с такими деньгами можно и в город ехать, — сказал командир. — Как считаешь, Серега? Можем на этой неделе? А то и каникулы кончатся. И кататься некогда будет.

— А хватит? — с сомнением спросил Сережка.

— У меня есть пятнадцать рублей, — сказал Владик. — Это, правда, на билет.

— А зачем тебе билет? — засмеялся Егорка. — Отвезем на нашем велосипеде. Подумаешь, семьсот километров! Впятером-то скорей поезда прикатим!

Владик улыбнулся Егоркиной шутке, но, если бы можно было, он в самом деле без всякой жалости отдал бы деньги. Только все равно вряд ли удалось бы покататься на этом чудо-велосипеде. Экзамены теперь Таня сдала, а мама собиралась хоть ненадолго съездить к морю. Вот-вот телеграмма может прийти, чтоб выезжал домой. Не хочется, конечно, да что поделаешь? Уже и до школы не так долго осталось.

— А почему не хватит? — придирчиво спросил Толик. — На эти деньги новый велосипед почти можно купить. А вы старье будете покупать — седла, цепь. И половины не потратите.

— Слышь, Серега, — усмехнулся Егорка, — жмот какой, наш министр финансов! С ним не нашикуешь. Даже на мороженое в тот раз не мог выпросить. На собственные покупал.

Весело переговариваясь, друзья отправились обратно домой.

Придержав Владика за руку, Наташа немного отстала и, незаметно вздохнув, спросила:

— Ты собираешься скоро уезжать?

— Не знаю, — сразу поник Владик. — Мне из дома еще ничего не написали.

— А ты отправил два письма?

— Два. Второе — Тане. Интересно: как там экзамены сдала?

— Она хорошая, Таня?

— Во! — Владик показал большой палец. — Иногда такой юмор выдаст — упадешь! Мы любим с ней посмеяться. А при маме почти не смеемся. Знаешь, строгая какая мама! То и дело заставляет Таню: учи, учи!.. Я Тане смешное письмо написал. Как в засаде мы с Егоркой сидели.

— И о гранате написал?

— Конечно. Это же смешно. Кто вот только, интересно, подшутил над нами? Витька?

— Откуда мне знать! — Наташа опустила глаза, покрутила у пояса конец косы. — Но, по-моему, это мог сделать веселый человек. Правда?.. И не глупый, — добавила она.

Так вышло, что в той же самой кухне с телевизором, где Витька недавно допрашивал взятого в плен Толика-Кролика, теперь в роли допрашиваемого оказался он сам.

Правда, Витька не сидел на табуретке возле мусорного ведра. Привалившись к подоконнику, он с довольно независимым видом хрустел поджаристой хлебной соломкой и поначалу даже насмешливо поглядывал на отца:

— Наслушался! Поверил! Мне этот Кролик — до лампочки! Было бы с кем связываться! Дохляк!

— Чего ж тогда колотил его? — внимательно и словно по-новому разглядывая сына, спросил Кирюшин. — Было же такое, колотил?

— Так его мизинцем тронь — уже вопить начинает. Как девчонка! — Витька фыркнул и взял из пачки новую соломку, сунул в рот.

— Вижу, какой у тебя мизинец! — закипая неожиданным гневом, сказал отец. — Откормился на сладких булках! Что кулак, что ряшка!.. Тебе, дураку здоровому, заняться больше нечем? Мальчонку лупит! Чтобы люди пальцем показывали, жаловались мне! Что он тебе сделал? За что бьешь?

Очередную румяную палочку Витька лишь надвое разломил — с хмурым и обиженным видом снова положил на стол. За что бьет? А откуда он знает? Невзлюбил просто рыжего Кролика. За что? Что мимо дома ходит. Что в Егоркиной компании. Что в одном с Наташкой классе учится. Но отцу ведь не скажешь этого, смешно! Ишь, разошелся! С чего это?

— Нечего ответить? — Кирюшин в упор продолжал разглядывать сына. — Хорош! Герой! Эх-х! — тяжко вздохнул он. — Вырастил, называется! Мечтал: утеха и помощь будет, продолжатель. Работал, в дом нес, радовался. А чему радоваться? Зачем все это? — Василий Степанович ткнул пальцем в телевизор. — Мотоцикл собирался тебе покупать.

— А разве… — Витька закусил губу. — Ты же обещал. Говорил: как выручим за ягоду…

— Говорил да забыл! Мотоцикл ему! Соплив еще! И за что, спрашивается, за какие такие славные дела?.. Сказывали мне, будто мальчонку-то из-за галстука пионерского побил. Так было? Да не крути, смотри в глаза, отвечай!

— Ерунда это! — не моргнув, выпалил Витька. — Какое мое дело! Ходит в галстуке, пусть ходит.

— Ну, гляди, — Василий Степанович с угрозой постучал костяшкой согнутого пальца по столу. — Голову сниму. Еще какие-то там щиты поломали. Опять на тебя показывают. Виктор, это что же такое?

— Все — на меня! — с дрожью и слезой в голосе сказал Витька. — Я и знать ничего об этих щитах не знаю. Умники! Природу охраняют! Только из-за бутылок и ходят! А взъелись на меня. Придумывают ерунду всякую.

— Но придумывают отчего-то.

— От зависти. От зависти все. Что у нас дом лучше всех, машина, цветной телевизор.

Кирюшин насупился, с минуту смотрел перед собой.

— Верно, от зависти много зла. А ведь все, все — этими вот руками. — Он положил на стол свои большие, с растопыренными пальцами руки. — Все ими. Каждая доска, каждый гвоздь.

Витька, довольный, что отец, кажется, оставил его в покое, взял сладкую соломку и осторожно, без хруста, откусил маленький кусочек. Ничего, пошумит отец, перестанет. А мотоцикл все равно купит, куда ему деньги девать!

Но рано Витька обрадовался. На другое утро, еще до работы, Кирюшин зашел в сарай, чтобы подобрать подлинней жердь: одна из веток под тяжестью налившихся груш того и гляди обломится. Начал Василий Степанович перекладывать жерди и тут под стенкой в углу заметил фанерные листы. Три листа, кажется. Откуда такие? Кирюшин не поленился, пролез в угол. Повернул к себе лист и прочитал: «Человек! Ты — сын природы. Будь добрым к матери-природе. Храни ее дивную красу и здоровье».

Помрачнел Кирюшин. Лицо сделалось будто грозовая туча. Крепкими зубами прикусил губу. Из сарая он прошел в дом, по рыжей ковровой дорожке, не сняв ботинок, шагнул в комнату сына. Витька еще спал. Губастый, темнобровый, разомлевший, из-под смоляных, длинных кудрей розовая мочка уха виднеется.

Вот это розовое ухо Василий Степанович и ухватил толстыми пальцами. Витька скривился, ойкнул, в страхе раскрыл глаза.

— Бо-о-ольно!

— Вставай! — И отец еще больнее сделал: потянул за ухо вверх, — поднимайся, мол.

Даже слезы у Витьки выкатились. Опустил на пол ноги.

И так, ничего не говоря, не отпуская горевшего огнем уха, Кирюшин и вывел лохматого, босого Витьку во двор. А там и до сарая — недолгий путь.

— Читать умеешь? — сказал Василий Степанович и несильным подзатыльником втолкнул сына в распахнутую дверь сарая.

А вечером, придя с работы, Василий Степанович вновь увидел согнувшуюся под тяжестью груш ветку дерева. Собрался было пойти в сарай — поискать жердь, но не пошел: «Да черт с ней, пусть ломится».

Не зря Владик опасался — все-таки пришла телеграмма. Правда, из нее пока ясно было лишь то, что Нина Михайловна на следующий день, к 20.00, должна явиться на телефонный переговорный пункт.