Приобщившись к работе над иллюстрированием произведений Лермонтова, Врубель почувствовал, что решает задачу, органически присущую его природе, необходимую ему. Эта работа развязывала его творческие силы. Она обещала окончательно определить его творческое «я».

Эти надежды понять самого себя были связаны с самим Лермонтовым. Конечно, его стихи были хорошо знакомы Врубелю еще с юности, с гимназических лет. Но странно, тогда, несмотря на горячие, восторженные статьи о Лермонтове любимого Белинского, на утвердившуюся за ним высокую репутацию поэта и прозаика, он не казался столь живым, актуальным и вместе с тем сокровенно близким, как сейчас. Это стало Врубелю ясно, как только он стал перечитывать произведения поэта. Впрочем, в его духовной связи с Лермонтовым можно было убедиться еще в Киеве, когда он написал акварелью портрет офицера Сверебеева. Стихийно, по воле видевших этот портрет знакомых художника и самой модели, за ним было закреплено название «Портрет Печорина». Наверняка Врубелю удалось добиться сходства с человеком, которого он изображал (все его портреты с натуры отличались пронзительным сходством). Но вместе с тем вся трактовка образа вызывала ассоциации с лермонтовским героем. В этом портрете Врубель как бы «признался» в своем родстве с поэтом. Исполненный страстности, мятежности образ вызывал мысли о скованной энергии, о нерастраченных силах человека; на всем облике офицера, на его лице лежала печать демонического темперамента и вместе с тем какой-то разочарованности. Образ этот Врубель по праву мог бы назвать героем своего времени, ибо запечатлевшиеся в нем настроения были весьма характерны для кризисного времени рубежа 1880–1890-х годов.

Но не только все эти черты мироощущения роднили Врубеля с Лермонтовым. В своем творчестве поэт сумел сочетать трепетную любовь ко всему живому, к миру гармонирующих чудных деталей, вдохновляющему Врубелю в его искусстве, и в то же время никто так зримо не представлял космос-«пространство дивное эфира», «хоры стройные светил», как Лермонтов. Философические проблемы «вечности» в творчестве Лермонтова были пронизаны личным чувством, конкретной человеческой болью, связаны со страданиями человека на земле в определенных общественных условиях. Вся поэзия Лермонтова была насыщена мыслями о несовместимости человека высокого духа, подлинных чувств и лживости пустого света, о неизбежности конфликта личности и общества. В ней запечатлелись тоска поэта по связям с людьми и горькие сожаления по поводу их непрочности и обманчивости… И разве все эти чувства и переживания не были сокровенно важными и для Врубеля?

Врубель иллюстрирует для издания несколько произведений: стихотворения «Русалка», «Еврейская мелодия», «Журналист, читатель и писатель», роман «Герой нашего времени» и, наконец, поэму «Демон». Все эти создания художника несомненно представляют интерес. Некоторые из них очень удачны. Но, бесспорно, лучшее среди них — цикл иллюстраций к поэме «Демон».

Когда десять лет назад, в 1881 году, в журнале «Отечественные записки» утверждалось, что «Демон» представляет собой изящную, красивую, но, в сущности, довольно туманную аллегорию «байронического характера», автор этих строк, несомненно, выражал господствующий в те годы взгляд на Лермонтова. Теперь отношение к поэту и его юношеской и заветной на всю жизнь поэме менялось.

Интересна оценка поэмы Лермонтова «Демон» Андреевским, чья книга, посвященная Лермонтову, вышла в том же юбилейном 1891 году, когда и иллюстрированное издание сочинений поэта, затеянное Кончаловским. Андреевский писал:

«Этот скорбящий и могучий ангел представляет из себя тот удивительный образ… в котором мы поневоле чувствуем воплощение чего-то божественного в какие-то близкие нам человеческие черты. Он привлекателен своей фантастичностью, и в то же время в нем нет пустоты сказочной аллегории. Его фигура из траурной дымки почти осязаема…

— как определяет его сам Лермонтов.

— спешит добавить автор и ищет к нему нашего сочувствия». Для Демона Лермонтова, по мнению Андреевского, ангелы — «бесстрастны». В раю он выделялся как «познанья жадный…». «Наконец, — как пишет Андреевский, — Демон преисполнен громадной энергией, глубоким знанием человеческих слабостей, от него пышет самыми огненными чувствами. И все это приближает его к нам».

В связи с этими образными строками из статьи Андреевского нельзя не вспомнить, как Врубель еще в Киеве комментировал своего Демона отцу: «Дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, но при всем том дух властный… величавый».

Близкое соприкосновение с образами поэмы Лермонтова помогло Врубелю приблизиться к его заветному образу потому, что они как бы вывели художника из «заколдованного круга» отвлеченных проблем к конкретным переживаниям и чувствам… В последнем варианте поэмы Лермонтов раскрывает образ Демона в его любви к земной девушке. Это чувство любви «очеловечивает» образ богоборца, делает его более близким и понятным. Лермонтов конкретизирует и место действия, связав разыгрывающиеся события космического размаха с Кавказом. В этой интерпретации Лермонтова притча о богоборце, покусившемся на тайны мироздания, превратилась в лирический миф о любви…

В цикле иллюстраций к поэме «Демон» Врубель раскрывает свое понимание произведения Лермонтова, но еще более он изобразительно стремится воссоздать вдохновлявший поэта миф о любви Демона и Тамары.

Мифологический образ возник уже в открывающей цикл иллюстрации, изображающей пляску Тамары. Свои собственные представления о колорите Востока; об его щедрой, своеобразной «музыке» воплощает Врубель в композиции. Этот лист словно соткан из мерцающей, переливающейся субстанции, из марева, в котором постепенно проступает площадка, где пляшет княжна, музыканты, затем — утесы гор и, наконец, главные герои — Тамара, ее партнер по танцу и замерший над ними, подобно мрачной тени, Демон. На этот раз Демон появился почти просто, почти естественно вслед за тем, как Врубель увидел прелестную Тамару с ее тополиным телом на площадке дворца, рядом с поднимающимися горными склонами, в окружении аккомпанирующих танцу нескольких музыкантов с закутанными в покрывала головами. Сначала вытянулись вверх от нижнего края листа грифы инструментов и легли, закачались, поплыли, как ладьи, на поднятых руках… И сразу увиделись в лад этой группе волнистые очертания горных хребтов на заднем плане и выросли пружинистые ноги партнера Тамары. И вместе с расцвеченно-монотонным мелодическим ритмом грузинского танца, который неотвязно сопровождал Врубеля в работе над этой композицией, стали возникать по всему листу праздничные изощренные узоры орнамента — в первую очередь широкий, щедро орнаментированный пояс на танцующем грузине, затем кайма на платье Тамары, еще более выявляющая стройность ее стана. Лицом, да и всем своим обликом Тамара была похожа на тех «демонических» женщин, которые привлекали Врубеля в юности. Быть может, в ней было нечто от его Анны Карениной, только без зловещей порывистости Анны, без ее «демонизма». Она здесь должна была быть и была олицетворением света и радости. И как антипод этого света и радости воплотился Демон, прислонившийся к скале или, точнее, выступивший из нее вслед за тем, как Тамара поплыла в своем танце. Врубель стремился изобразить его как часть горного царства, как плоть от плоти скал, угадывавшихся на заднем плане, как прилепившуюся к ним или порожденную ими сумрачную тучу. Но и лицо Демона с брезгливо скривленным ртом и пожирающим Тамару взглядом, и его облаченная в какой-то балахон фигура противоречат этому замыслу. Он — Демон — единственный здесь умозрительный «знак» среди дышащей, вибрирующей красками и «звучащей» музыкой сказочной реальности, в этой поистине живой волшебной среде.