Празднование четырехсотлетия со дня рождения Рафаэля 28 марта 1883 года стало для будущего художника поистине поворотным моментом в его жизни. Сознание, что Рафаэль — великий, было у Врубеля и прежде. Об этом твердили ему с детства отец и мачеха, дядя Николай Христианович, гравюры в «Живописном обозрении», в «Вестнике изящных искусств», «Ниве», которые поначалу воспитывали его эстетический вкус. В Академии же имя Рафаэля являлось, можно сказать, синонимом художественного совершенства. Но узаконенный в своем величии образ Рафаэля превратился в догму и утерял живой смысл.

Однако теперь, когда, казалось бы, реальное направление торжествовало победу, отношение к Рафаэлю стало приобретать особенно острое значение. Более того, великий Санцио, искусство которого являлось олицетворением гармонии и согласия, становился «яблоком раздора» между академистами — исповедниками реализма, с одной стороны, и классицизма и классики — с другой.

Но не так просто разобраться в судьбах идей! Почему горячая борьба «классиков» и «реалистов», развернувшаяся в 1860-е годы и так отчетливо поделившая людей на два лагеря — консерваторов и прогрессивных, столь ясная и оправданная самой жизнью еще и в первой половине 1870-х годов, к началу восьмидесятых годов стала утрачивать свою целеустремленность и затухать, а некоторые стойкие, почти фанатичные приверженцы «реализма» заколебались в своем к нему отношении. Да что далеко ходить — сам Николай Христианович Вессель, защитник реального образования, вдруг изменил своим высоким убеждениям и перешел на сторону реакции, примирившись с «классиками». Может быть, здесь кстати упомянуть о том, что именно в это время вступал на стезю творчества сверстник Врубеля и его земляк по рождению в Омске — Иннокентий Анненский, поэт и переводчик, воинственный защитник классики, один из самых глубоких ее знатоков и продолжателей ее традиций в литературе нового времени.

Знаменательно, что именно Врубелю было поручено исполнить транспарант для украшения здания Академии художеств к предстоящему празднику. Он, видимо, пользовался авторитетом как «классик», как последователь заветов Рафаэля.

Очевидно, Врубель и сам тогда верил в то, что понимает жившие в Академии, запечатленные в ее архитектуре, в росписях ее стен классицистические традиции и что они есть истинная верность урокам Рафаэля. Его эскизы транспаранта с летящей женской фигурой в красиво развевающемся хитоне, олицетворяющей Гения, явно навеяны стенной живописью Академии, и в их линиях, плавно округлых, избегающих каких бы то ни было столкновений, «несовершенств», улавливается мечта о бесконфликтной идеальности как эстетическом совершенстве.

Таким должен был предстать и предстал Рафаэль на академических пышных торжествах, которые отмечались поистине как государственный праздник, как политическое событие. Провозглашение родственных уз, прочных родовых связей с великим Рафаэлем среди политической смуты, хозяйственных неурядиц, среди достигшего апогея разрушения какой бы то ни было красоты, среди забвения какой бы то ни было идеальности… Что это было — заблуждение, лицемерие?

Набитый до отказа академистами и гостями зал Рафаэля, особенно парадно убранный. На возвышении — специально изваянный к торжеству скульптором Н. А. Лаврецким бюст Рафаэля, осененный лавровым венком, украшенный зелеными растениями и цветами, на фоне копии «Сикстинской мадонны». Хор Императорской придворной капеллы и оркестр Павловского кадетского корпуса. Важные, торжественные лица, академического ареопага. Ровно в двенадцать часов под звуки музыки вошли в зал и заняли свои места его императорское высочество великий князь Владимир Александрович, супруга его великая княгиня Мария Павловна, великий князь Сергей Александрович и ее императорское высочество Евгения Максимилиановна, принцесса Ольденбургская. Да и все течение вечера подчеркивало государственное значение торжества.

После гимна — чтение телеграммы, отправленной Академией на родину гения, и затем — торжественное обращение конференц-секретаря П. Ф. Исеева к присутствующим: Рафаэль — «великий учитель», «чистый пламень искусства, зажегший божественную искру в многих сердцах», «Рафаэль — святое имя для поклонника искусства — художника», «могущественный клич, при звуках которого сильно бьется сердце художника, а кисть и резец бодро начинают работать с верой в вечное и святое искусство», Рафаэль — «имя, которое начертано на знамени нашем». И, наконец, призыв: «Встанем же под сенью этого знамени, встанем, оставив в стороне все личное, житейское, и сегодня здесь, в семье академистов, почтим великого учителя нашего Рафаэля». Нельзя не напомнить, что вдохновенному оратору через несколько лет предстояло отправиться в ссылку в Сибирь за казнокрадство.

Хоровое пение прекрасной музыки Палестрины завершило это обращение.

И затем доклад почетного вольного общника М. П. Соловьева — юриста, надворного советника, присяжного поверенного, обладателя бронзовой медали за усмирение Польши, доклад, испещренный пышными эпитетами. И завершение первого торжественного отделения вечера — выступление поэта князя Д. Н. Цертелева с стихотворением собственного сочинения, посвященным Рафаэлю, надо сказать, не блещущим литературными достоинствами.

Во втором отделении вечера, музыкальном, были исполнены: итальянский гимн и марш, попурри из оперы К. М. Вебера «Волшебный стрелок», сочинения Д. Верди, вальс Метнера, попурри из оперы Гусмана «Иоганна», украинская песня и попурри на украинские и русские народные темы.

Шокировал ли Врубеля этот вечер, эти пышные и холодные речи, ничего, кроме «деревянного благоговения», не возбуждающие, бессмысленность, безвкусность, эклектичность музыкальной части вечера? Очень заманчиво представить себе, что он решительно был непричастен ко всему этому. И это было бы неправдой. Достаточно посмотреть на его эскизы для транспаранта, над которыми он работал в поте лица, многократно переделывая фигуру летящего Гения. Течение вечера, его построение, понимание торжественности и красоты — это эстетика, к которой Врубель пока непосредственно причастен.

Но в то же время в его эскизах видно и то, как он рвется к истинной сути классических традиций, сквозь псевдоклассицизм к классике…

Врубель принял тогда участие и в другом вечере, посвященном Рафаэлю, который устроили сами академисты для себя. (Главными распорядителями вечера были И. Ф. Тюменев, Н. А. Бруни, В. А. Котарбинский, Н. К. Харламов.) И торжественное убранство — на этот раз конференц-зала Академии, с тем же бюстом Рафаэля работы Лаврецкого и копиями «Сикстинской мадонны» и «Мадонны ди Фолиньо» по сторонам, — и заключившая собрание «Слава», которую на высоких нотах пропело семьдесят-восемьдесят хористов, и эффект освещения бюста при этом вспыхнувшими на экране словами: «Слава божественному!» — все это было данью той же эстетике, которая характеризовала первое, официальное торжество. Но вместе с тем на этот раз академисты стремились более последовательно приблизиться к живому Рафаэлю. В этом смысле удачной была концертная часть. Исполнялись произведения старинной итальянской и французской музыки: «Мадригал» Аркадельта с аккомпанементом струнных, хор Палестрины, церковный гимн XV века, песня Франциска I — короля Французского, сицилийский гимн мадонне. И эти чудные, простые и естественные в своей земной и возвышенной прелести мелодии, лишенные всяких ухищрений, прозрачно чистые, простые и величавые, действительно несли в себе ту же вечную красоту, которой были исполнены произведения великого Санцио.

Впечатления от искусства Рафаэля, с которым Врубель пристально познакомился за время торжеств, было настолько сильно, что он уже вырабатывает в своем сознании, как он сам выражается, «учение о Рафаэле». И больше всего его поражает, то, что этот великий классик, чье искусство считалось извечно синонимом идеальности, оказывается великим реалистом.

Взволнованный прошедшими торжествами, посвященными Рафаэлю, Врубель пишет сестре пространное письмо, в котором утверждает: «Реализм родит глубину и всесторонность. Оттого столько общности, туманности и шаткости в суждениях о Рафаэле и в то же время всеобщее поклонение его авторитету. Всякое направление находило подтверждение своей доктрины в какой-нибудь стороне его произведений. Критика по отношению к Рафаэлю находилась до сих пор в том же положении, как по отношению к Шекспиру до Schturm und Drang Periode в Германии. У нас в России живут все еще традициями ложноклассического взгляда на Рафаэля. Разные Ingre, De la Croix, David'bi, Бруни, басины, бесчисленные граверы — все дети конца прошлого и начала нынешнего [века] давали нам искаженного Рафаэля. Все их копии — переделки Гамлета Вольтером. Я задыхаюсь от радости перед таким открытием, потому что оно населяет мое прежнее какое-то форменное, деревянное благоговение перед Санцио живой и осмысленной любовью».