Кроме этих фресок ему пришлось нарисовать свыше ста пятидесяти контуров фигур. Выведение этих размашистых и точных контуров среди остатков древних фресок, рядом со следом, который оставил тот древний мастер, электризовало, поднимало Врубеля. Но, постигая древнее искусство в полустертых изображениях, художник и в самом деле не знал, принимает ли он его целиком, всей душой, не потеряло ли оно смысл для современного сознания и следует ли отстаивать перед духовенством неприкосновенность старых образцов. И поэтому тоже он не так благоговейно отнесся к древней стенописи, ее подновляя, и не чувствовал, что совершает кощунство, записывая остатки старых фресок своей вполне новой, страстной и действительно жизненно выразительной живописью. Недаром позднее он с такой гордостью подчеркивал, что созданное в Кирилловском храме — его собственное оригинальное творчество «в стиле» древнего искусства.

Кажется, что в двух направлениях развивались пластическая мысль и пластическое чувство художника. С одной стороны, стремление к выражению страстности чувства в лицах. И, с другой стороны, абстрагирование от всякой конкретности, чувственности, особенно в ритмах складок, исполненных отвлеченной напряженности.

Все это с особой силой проявилось в главной работе Врубеля в Кирилловском храме — «Сошествие св. Духа». Он написал эту фреску в хорах, где от прежней живописи остались лишь отдельные бесформенные пятна. Он должен был здесь создать свое, под стать древнему. И, работая над ней, Врубель уже в полной мере мог ощутить присущий ему от природы монументальный дар. Лежа в самой неудобной позе на лесах, перерезающих его фигуры, каким-то наитием он угадывал связи и отношения частей между собой, предвидел, как части, написанные независимо одна от другой, сольются в мощное огромное целое.

Лица апостолов разнообразны: внимательное и чуткое вслушивание одних, радостное потрясение других, угрюмая задумчивость, углубленная самопогруженность третьих.

Вспоминаются персонажи Александра Иванова; может быть, есть известное сходство с ликами мозаик Софии Киевской. Но еще больше здесь от жизни. Врубель на деле решил превзойти древних мастеров в стремлении к реальной действительности. Многие тогда, и Прахов в том числе, радостно находили в «Сошествии св. Духа», в его апостолах сходство со знакомыми, в частности с протоиереем Лебединцевым. Кстати, последний преподавал Врубелю закон божий в Ришельевской гимназии и высоко оценивал его усердие и познания в этом предмете.

Всех приходивших в собор, поднимающихся на хоры восхищала неистовость, страстность чувства озарения, приобщения к истине, которое испытывали апостолы, изображенные художником. Не меньше подкупала жизненная убедительность, конкретная доходчивость сцены, земная сила выраженного в ней переживания чуда. И при этом как «реально», чувственно стоят грубые ноги апостолов на «земле»! И вместе с тем эти намеки на традиционную перспективу исключают пространственную организацию образа… Пространство здесь — пустота…

Рвался ли Врубель к миру ренессансных образов, к их мужественной чувственности, их драматизму, опирался ли на католическое духовенство, которое, по его выражению, «не нуждалось в святости, потому что было глубоко эстетики, глубоко философы и слишком классики, чтобы быть фанатико-сентиментальными»? Но более всего в этой композиции «духовное просветление» покоится на прозаической основе мышления 1880-х годов.

Эта прикованность к натуре, этот торжествующий «натурализм» не случайны. Вот запомнившаяся всем, вызвавшая всеобщий восторг реплика черноглазого мальчугана — подмастерья в Софийском соборе: «Богато богу всю морду отмыли!»

Как бы ни были модернизированы эти воспоминания, приписывающие участникам реставрации древних росписей и мозаик воинственный атеизм, который многим из них не был свойствен, несомненно все же, что общая направленность работ в Кирилловской церкви удерживала в «земном». И никогда еще художник не был так далек от образца, которому подражал, от византийского и древнерусского искусства, как Врубель в фреске «Сошествие св. Духа»!

Эта роспись не имеет ничего общего с древним искусством, она никак не претворяет его законов монументальности, его глубокого философского понимания пространства.

Знаменателен, однако, один факт — в поисках натуры для впавших в религиозный экстаз апостолов Врубель обращался к психическим больным из больницы, находящейся на территории Кирилловского монастыря, как тени бродящим по монастырскому саду. В их бледных и немощных фигурах, в их беспокойных и тоскующих взглядах он видел не только противоположность, противопоказанность всякой «норме», всякой благопристойности. По его мнению, они знали нечто такое, чего не знали здоровые, они были вне пределов «земного», «положительного» и уже поэтому могли пережить духовное просветление. Вот когда Врубель начал расшатывать обыденные представления, общепринятые нормы! Эти люди — психические больные, «выбитые из колеи» — были ближе к высшей духовности — в подобных мыслях Врубеля сказывается его несомненное сходство с Достоевским, с идеями писателя, вспоминаются некоторые его коллизии, его герои.

И несомненно страстные, резко очерченные, охваченные духовным экстазом святые Врубеля напоминают стрельцов Сурикова и еще больше — Досифея, этого фанатика, героя «Хованщины» Мусоргского. И в страстности выраженных чувств и в необыкновенно резкой, грубоватой пластике сильных, мощных объемах закутанных в хитоны фигур, и в жесткой линейности, в этих «овеществленных» лучах-тягах, олицетворяющих божественный свет, слышится кряжистая, нервная, «заскорузлая» и «пронзительная» музыка композитора. Будущий Врубель здесь лишь предугадывается, и не столько в самих апостолах, театрально экстатичных, патетических, а по существу — приземленных. Скорее, в тех внутренних токах, которые бьются в линиях, в энергии, во внутренней готовности к наполнению пластики человеческими чувствами и страстями, в заряженности живописи динамической силой.

Страстью Прахова было «открывать». Казалось, он, с детства увлекшись поисками кладов, не мог остановиться. Так же как клады, он открывал теперь древние фрески, мозаики. Как он сам считал, у него был нюх ищейки, и он радовался и сиял, его демонстрируя. Вслед за настенной живописью в Кирилловской церкви — сенсационное открытие в куполе Софийского собора. Не было конца рассказам о том, как он заметил черные точки на куполе, просвечивающие из-под слоя краски, как не спал ночи, пока устраивались леса, как он по крыше, как мартовский кот, пробрался на них и обнаружил под слоем краски бугристую поверхность мозаик. Прахов проявил редкую предусмотрительность и изобретательность, придумав сетку, которая их прикрепила к месту, и сняв с них на всякий случай огромные, в натуральную величину копии…

Теперь Врубелю надлежало написать одного ангела в куполе Софийского собора взамен утраченного, мозаичного, имитируя мозаику живописью. Эта работа позволила ему почувствовать с особой остротой стиль древней мозаики, законы ее выразительности. Насколько он осознал все это, можно было судить по творческим результатам. Снизу нельзя было догадаться, что ангел написан масляными красками, а не выложен из камешков. Особенно торжествовал и восхищался Прахов. Он обожал имитацию.

Здесь необходимо сказать, что во всех результатах работы Врубеля в Кирилловской церкви сыграли большую роль не только праховские деловитость и эрудиция, которые, как выражался Врубель, стояли все время за его спиной, но праховские эстетические критерии держали его в своей власти, критерии, которые нельзя определить без слова «эклектика». Достаточно посмотреть на собственные художественные опыты Адриана Викторовича, его проекты орнаментов для реставрационных работ в рисунках и чертежах. Достаточно посмотреть на обстановку в его доме, хотя бы в гостиной, плотно заставленной мебелью, с пейзажами Куинджи и Шишкина, картинами и портретами Крамского, Васнецова, Сведомского, непременными коврами и сваленными в кучу на полу трофеями раскопок — черепками глиняной посуды, обломками мраморов эпохи античности.