Кто хочет совершить паломничество в Ванс, прежде всего должен взять себе в проводники Даниель-Ропса.^[539]

«Белый куб, прилепившийся к склону холма, как бы повисший над долиной. За террасой, где цветут лавры, очень далеко видны холмы Ванса, гроздья домов на них, зеленеющая равнина и морской горизонт. Место располагает к сосредоточенности и тишине.

Все это волнует, и об этом нельзя говорить без уважения. То, что великий художник, один из зачинателей современной живописи, отдал на склоне дней свои силы и любовь, печать которой лежит здесь на всем, чтоб одарить крошечную общину доминиканских монахинь часовней, где они могут молиться, — просто потому, что одна из них проявила во время его болезни усердную заботу, продиктованную христианским милосердием, [540] — уже это не может не трогать душу. Такое деяние свидетельствует о молодости сердца, неисчерпаемой привилегии только истинных художников.

Поэтому ослепительно очевидна внутренняя потребность осуществления этого замысла, и остается только пожалеть тех, кто, глядя на это творение, говорит о трюкачестве и „фокусах“. Акт веры — такой, без всякого сомнения, предстает посетителю Капелла четок в Вансе. Все, что есть удивительного, даже приводящего с первого взгляда в замешательство в этом ансамбле, не может стать выше этой непререкаемой истины.

Первое впечатление отрадно. Внешние формы капеллы просты, строгость ее стиля исполнена самой чистой прелести. Узкие высокие оконные проемы небольшого нефа, более широкие — на хорах, столь изящная находка — черепица в романском стиле, покрытая синей и белой глазурью, и особенно тонкий рисунок колокольни, вычерченный в небе кованым железом, — все производит впечатление и внутренней собранности, и эстетической завершенности. В то время как многие современные церковные здания страдают внутренней дисгармонией вследствие соединения неоднородных элементов, — вспомним церковь в Ассизи, — в капелле в Вансе мельчайшая деталь — даже изысканный садик с пышной растительностью, вырисовывающийся, как персидский ковер, — служит единому художественному замыслу. Об этом свидетельствует чувство покоя, которым дышат ее строгие формы.

Испытываешь ли то же чувство столь же отчетливо, когда входишь внутрь? Возможно, не совсем то же и, во всяком случае, не так. Капелла предстает перед нами в виде большого зала с углублением, служащим хорами для монахинь. В углу, образованном двумя архитектурными элементами, на площадке наискось установлен алтарь, лицом обращенный одновременно к монахиням и к верующим: восхитительный алтарь, отличающийся строгостью форм; стоящие на нем светильники и распятие не ломают линии. Это поистине наиболее религиозная часть ансамбля, и хорошо, что именно так. Благородное освещение, создаваемое тремя цветами — чисто-синим, ослепительно желтым и ярко-зеленым — витражей, рисунок которых лишен излишеств, вызывает впечатление большой духовной полноты: это место предназначено для молитвы (даже если и не испытываешь такого ощутимого духовного проникновения, как, например, в бедном нефе церкви св. Доминика в Ассизи, ничто не мешает здесь христианину вознести свою душу к богу).

Можно ли сказать то же самое о больших композициях, украшающих две стены и являющихся для Матисса, несомненно, самым главным? Здесь отсутствует цвет, поиски гармонии или валеров. Черная линия на белой керамической поверхности (черное и белое — цвета доминиканских монахов) самодовлеет. Преднамеренная обнаженность видна во всем: последнее достижение, наивысшая точка, когда мастер, подобно японскому художнику, достигает полноты выражения в обнаженном штрихе одной строго рассчитанной линии. Лучше всего может помочь понять этот аскетизм сравнение наброска руки (тушью) большой фигуры святого Доминика с окончательным вариантом; тем, кто принимает Матисса за некоего мальчика-мазилку, это сравнение даст ответ: все, что есть сознательного, решительного в этом отречении, превосходно проявляется здесь.

Таким образом, эти три большие композиции представляют собой простую игру линий; изображение святого Доминика больше натуры и сведено к овалу головы и к складкам рясы; Дева и младенец изображены силуэтно и окружены полем эскизно нарисованных цветов; „Крестный путь“ с его умело беспорядочной композицией, в которую нужно долго вглядываться, чтобы постичь ее совершенство, поначалу напоминает страницу из альбома для набросков. Следует признаться, что подобное упрощение мало способствует возникновению чувства. Святая дева Рафаэля или огромное распятие Матиса Грюневальда ^[541] пробуждают в самых глубинах сердца нечто такое, к чему Матисс в Вансе не считает нужным обращаться. Зрителю, чтоб испытать чувства, необходимо усилие и соучастие его воображения или, лучше сказать, его духовной жизни».

И далее удачное напоминание об искусстве катакомб, которое стремилось обращаться только к душе, не описывать, а внушать, совсем как Матисс в Вансе.

«Это искусство напоминает искусство первых христиан в катакомбах, которому было достаточно совсем простых линий, чтобы передать внутренний порыв оранты или мессианские символы хлеба и рыбы.

Капелла в Вансе представляет собой храм для монашеской молитвы, а не церковь, куда вхож любой верующий. Монахини, молящиеся здесь в покое утра или в молчаливом самозабвении вечера, не нуждаются в подпорках для чувства, каковыми могут служить произведения изобразительного искусства. Точки опоры — самое большее, чего требует их духовная медитация от этих чистых линий (и результат, достигнутый художником, наилучшим образом соответствует поставленной перед ним цели). Примененный в большой церкви, предназначенной для толпы верующих, будет ли подобный прием действенным? Довольно сомнительно. Но здесь, где в одиночестве молятся десять монахинь, он поразительно созвучен».

Позднее, в январе 1952 года, я спросил у Матисса, в какое время года и в какой час лучше всего посетить его капеллу.

Он ответил не задумываясь, и это может быть важным для тех, кто предполагает совершить паломничество в Ванс:

«— Наиболее благоприятное время — зима. А наилучшее время в этом случае — одиннадцать часов утра.

— По причине?..

— Из-за витражей, назначение которых, как вы знаете, преобразить черный и белый цвета, господствующие в этом доминиканском храме, и заставить заблистать всю небесную призму».

Относительно витражей мнение единодушно. Если Пикассо предпочитает всему остальному «Крестный путь», если одни выше всего ценят алтарь, другие — ризы изысканного стиля, третьи же — восхитительные двери исповедальни, похожие на ирландское кружево, то все одинаково очарованы волшебством зеленого и желтого света, преображающим белизну стен.

Что же касается глубокой мысли художника и человека, то Анри Матисс сам счел нужным уточнить ее во введении к небольшой книжечке, посвященной Капелле четок и превосходно выполненной братьями Мурло и сыновьями Виктора Мишеля.

Там есть слова: «мои откровения». Этими словами все сказано, и их достаточно, чтобы заставить замолчать некоторых сектантов позитивизма, вышедшего в наши дни из моды, для которых человек представляет собой неподвижный, неспособный к изменениям монолит. Впрочем, так ли уж они уверены в том, что им известна вся истина?

«По-моему, — говорила мне мадам Дороти Бюсси, вдова художника Симона Бюсси, — Матисс был и навсегда остался абсолютно неверующим. Ничто не позволяет нам полагать, что возведение капеллы в Вансе, бывшее, с моей точки зрения, не чем иным, как наивысшим „развлечением художника“, вызвало у него, хоть малейшее чисто религиозное душевное движение.

Он, разумеется, задумал и создал ее со всей серьезностью и уважением, но его рвение носило чисто художественный характер. В его душе, полностью занятой искусством, никогда не было места богу. Он никогда этого не скрывал, но церковь, очевидно, прилагает все усилия к тому, чтобы заставить поверить, что Матисс работал с верой (осторожная, сдержанная позиция монсеньора Ремона, епископа Ниццы, и доминиканских монахов находится в полном противоречии с подобным утверждением).