В последних картинах все, приобретенное мной за последние двадцать лет, сплавилось с тем, что было заложено во мне от природы, с самой моей сущностью».

У Матисса трудолюбие, усердие постоянно подкрепляют его врожденные способности, находки его точного глаза, умеющего видеть цвета и тончайшие отношения, о которых большинство даже не догадывается.

«Мозг Матисса можно вполне сравнить с западней, — писал Андре Лот. — Не доверяя своему воображению, художник покидает мастерскую, не посещаемую привидениями. Он выходит на улицу, в сад, уезжает за город и, внимательно прислушиваясь к любому самому неожиданному впечатлению, улавливает его сразу же с поразительной ловкостью. После того как птица — ощущение — приголублена, напоена и накормлена досыта, художник расточает сокровища изобретательности, чтобы придать оперению своей добычи ослепительный блеск. Следует признать, что этот метод работы приводит к редчайшим колористическим находкам, о которых до Матисса не помышлял ни один художник».

Сам Матисс сказал проще в заметке, которой мог бы воспользоваться какой-нибудь биограф: «Работа исключительно систематическая, каждый день с утра до вечера».

«В тот единственный раз, когда Матисс поведал мне о своих привычках и обычаях, — сообщает Жак-Эмиль Бланш, — он мне сказал, что, когда он живет на юге, то выходит из дому со своим снаряжением после первого завтрака. Он ищет натуру, устанавливает мольберт. В полдень, если ему этюд удается, он подписывает его; если же он считает его неудачным, делает его повторно на следующий день. Расточительность щеголя, выбрасывающего в грязное белье один смятый галстук за другим до тех пор, пока ему не удастся завязать его с должной ловкостью».

Таковы необходимые этапы подготовки создания его картин, этапы, о существовании которых абсолютно не подозревает поверхностный наблюдатель, что и порождало полное непонимание в течение долгого времени между художником и широкой публикой, очень тонко проанализированное Клодом Роже-Марксом:

«Матисс выставлял свои полотна-манифесты сразу, как оканчивал их писать. Производя впечатление работ, написанных в один присест пли находящихся на своей первой стадии, они были с точки зрения их автора совершенно законченными; они были написаны быстро, но замысел их созревал долго. Для их понимания необходимо было угадать, что художник искренне и серьезно объясняет свои намерения. Тогда все, что казалось случайным, обретало свою обусловленность. То, в чем публика видела лишь вызов и бессмыслицу, оказывалось логичным продолжением стиля. Абсолютное отсутствие экспрессии (в том смысле, в каком это употребляет литература) пластически было самой экспрессией».

Как много труда вложено в эти импровизации, сколько пришлось уничтожить, чтобы восторжествовала основная форма, сколько совершить переходов, чтобы дойти до вершины. Анри Матисс оставил описание этого длительного процесса: «Реакция на каждом определенном этапе столь же важна, как и сюжет, поскольку эта реакция исходит от меня, а не от сюжета. Ведь я реагирую, каждый раз исходя из своей интерпретации, до тех пор пока моя работа не оказывается в полном согласии со мной. Так, когда работают над фразой, ее перерабатывают, открывают заново. На каждом этапе я прихожу к некому равновесию, некой завершенности. Если на следующем сеансе я нахожу в этом целом слабое место, я проникаю вновь в картину через него — как через брешь — и снова продумываю весь замысел. И поскольку все снова приходит в движение, и поскольку каждый элемент представляет собой лишь частицу взаимодействующих сил (как в оркестровке), внешне все может измениться, только чувство, которое я хочу выразить, останется тем же. Черный цвет может вполне заменить синий, поскольку по сути своей экспрессия создается отношениями. Нельзя быть рабом синего, зеленого пли красного цвета, тона которых могут быть смещены или заменены, если того требует чувство. Вы можете также изменить их соотношение, меняя количество составляющих, но сохраняя их природу. Это значит, что картина будет по-прежнему написана синим, желтым и зеленым, но изменится их количество. „Килограмм зеленой краски зеленее, чем полкило“. Гоген приписывает эти слова Сезанну в своей записи в книге для почетных посетителей, которую я видел у Мари Глоанек в Понт-Авене. ^[346] Вы можете или уточнить отношения, создающие экспрессию картины, или заменить синий цвет черным, как в оркестре трубу заменяют гобоем. Все зависит от чувства, которое хочешь выразить». [347]

Размышляющий импровизатор, колорист, истинный художник Франции, родившийся под небом Пуссена и Делакруа, пытающийся обращаться не только к чувству, но и к рассудку, теоретик и глава школы, Анри Матисс все больше и больше проявляет себя как выдающийся вдохновитель современной живописи. Джино Северини отметил, что «его постоянное стремление опираться на некую давнюю традицию (может быть, византийскую) и его глубоко французский характер сделали его, быть может, самым большим художником нашего времени, художником, усвоившим лучшие уроки прошлого». [348]

Влияние Матисса на развитие современного искусства простирается очень далеко, и это вполне искренне признает один из теоретиков кубизма Андре Лот: «После эмпиризма импрессионистов (которого избежал Ренуар, столь же дисциплинированный, как и Сезанн, при меньшей внешней строгости) было необходимо, прежде чем начать рассуждать о законах построения картины и рисунка, упорядочить наши цветовые ощущения, чтобы заново разобраться в них. Матисс помог разрешить ряд первоочередных проблем, и об этом следует помнить. Он, этот ослепительный, иногда слишком вычурный цветок, растущий в саду французской живописи, очень знаменателен для самого смутного периода истории искусства.

Но художник, даже если он еще своеобразнее, чем Матисс, никогда не бывает одинок. Сколь бы обособленны ни были его поиски, они обязательно где-то совпадут с поисками нескольких новейших школ: орфизм^[349] и футуризм ему многим обязаны. Его влияние распространилось одно время даже на художников, на которых судьба возложила самую неблагодарную работу новаторов: на кубистов».

Сегодня, после столь долгого сопротивления, Матисс, кажется, завоевал не только художников, не только любителей и критиков, но и широкую публику. Она уже больше не смеется и не возмущается; она смотрит и восхищается. Правда, то, что она увидела с 1919 по 1945 год, могло показаться очень далеким от великих деформаций эпохи фовизма: как не поддаться очарованию этих полных покоя оливковых рощ, провансальских садов, этих цветов в драгоценном восточном фаянсе, прекрасных обнаженных женщин с глазами газелей, со здоровой плотью, возлежащих на шелковых цветистых покрывалах, этого насыщенного цветной пылью воздуха побережья Ниццы?

Даже такие хулители, как весьма ядовитый Жак-Эмиль Бланш (поносивший также и Делакруа), вынуждены были признать свое поражение, пытаясь проанализировать его причины:

«Редкостный и чарующий цвет создает такой волшебный эффект, что, не замечая того, что происходит внизу, вверху или вокруг, не рассуждая, как это бывает перед некоторыми афишами на станциях метро, испытываешь восхищение… Нужно быть столь уверенным в себе, как Анри Матисс, чтобы обойтись без покрытия картины лаком, но зато какая изысканность исполнения, наложения красок, какие утонченные приемы изобретает он, если нужно заполнить большую поверхность одним и тем же цветом или вдруг прервать его, подчиняясь требованиям эффекта, света, светотени, поддерживаемой самыми высокими нотами палитры».

По правде говоря, завоевания Матисса — более высокого порядка. Цвет здесь — лишь посредник духа. В своей содержательной работе «Матисс и цвет» Рене Юиг, по всей видимости, первый ясно определил те общие принципы, которые выражает это истинно французское искусство. «Искусство этого „революционера“ предстает прежде всего как искусство равновесия, — равновесия, иногда скомпрометированного поисками в прошлом, для того чтобы лучше утвердить его в настоящем. Ничто не может помешать его развитию: все пришло в свое время, так же как все в его картине распределено по значимости и занимает должное место. Даже сами способности художника подчиняются некой духовной гармонии и как бы распределены в соотношении, характерном для французского искусства: тонкая восприимчивость ко всем впечатлениям реального мира, изобретательность, но одновременно и трезвость мышления. Это позволяет разуму управлять эмоциями, лишая их оттенка мимолетности, и придает уверенность, убежденность, подобные тем, что дал бы определенный метод. Следующие слова Матисса, дающие определение художника, перекликаются со словами Делакруа, который считал, что гений тот, „кто следует непреложному пути и подчиняется высшим законам“: „Это человек, который достаточно владеет собой, чтобы подчинять себя дисциплине… способной организовать его ощущения“».[350]