Генерал Зотов, не зная отношения Верещагина к Скобелеву, пытался при Василии Васильевиче возводить на собрата напраслину: «Не отрицаю — распорядителен, энергичен, смел. Зато ни за понюшку табаку обманет, продаст, оклевещет. И общая слабость односторонних „гениев“ — считать себя всесторонними».

Видно, не мог простить Скобелеву отзыв о нем, Зотове, — «увядший лист», — кем-то услужливо переданный.

— Вы при мне так дурно и несправедливо о Михаиле Дмитриевиче не говорите, — резко потребовал Верещагин, — он мой друг, и, смею вас уверить, вы ошибаетесь.

— Умолкаю, — неловко замялся Зотов. — Но, ей-богу, противна его манера со всеми обниматься, лобызаться. Недоверие это к человеку вызывает.

— Ну, этот лобызательный грех я за ним еще признать могу, — сказал Василий Васильевич, вспомнив, как однажды Скобелев полез с объятиями даже к генералу Левицкому. А как только тот ушел, состроил гримасу отвращения: «Принес черт этого болвана».

… Через час возвратился Дукмасов. Одежда его была изорвана, глаза горели от неостывшего возбуждения, короткий нос расцарапан.

— Перекололи, — только и доложил, тяжело переводя дыхание.

Скобелев кивнул одобрительно, словно иного ответа и не ждал, сказал озабоченно:

— Скоро будем переваливать орудия через горы.

Это предстояло сделать на виду и под обстрелом турок, засевших на Молуше — Лысой горе.

…Верещагин, увидев, как, надрывая жилы, тянут солдаты пушки, начал вместе с ними толкать вверх сани со стволом. «Поразительные люди, — в какой уже раз думал он о солдатах, — терпят свою тяжкую долю без скулежа и способны на чудо».

Когда сани втащили наверх, Верещагин достал кусок картона и сделал зарисовку этого пути на Голгофу в горах.

«А господин Радецкий винтит далеко от траншей, в которых сроду не был, шлет да шлет начальству рапорты: „На Шипке все спокойно“!

Все! Летят в пропасть люди. Рвутся бомбы-вороны. Вымерзает в худой одежде и обуви голодная дивизия, потому что непокойчицкие наживаются на картонных подметках сапог, на провианте… Гибнут под пулями. Заедает вошь. Все совершенно спокойно!

И надо ли удивляться, что под Плевной в снегу мы оставили десятки тысяч отменных турецких ружей Пибоди, а крынковские никудышки-дубинки притащили сюда, с собой?!».

Он увидел у саней облепленного снегом капитана Бекасова в белой бурке и тонким голосом радостно закричал ему:

— Дорогой Федор Иванович! Так вы здесь?

Бекасов подошел, пожал руку:

— А где же нам быть?

И правда, где в этот трудный час им быть?

Но главное испытание подстерегало обходную колонну Скобелева в конце пути, длившегося сто сорок шесть часов. За двугорбым Чуфуком начали в полной тьме спуск в пропасть, чтобы на рассвете свалиться, как с неба, на турецкий лагерь в Долине роз.

…Стоян, проехав по снегу шагов сто на боку, еще столько преодолел, хватаясь за корни, обледенелые колючки, ползя на четвереньках. Егор съезжал, как на салазках, на венике из веток.

Части орудий опускали на веревках. Жеребец Скобелева сломал ногу, и Михаил Дмитриевич взял нового, светло-голубого, с золотинкой.

Шипка, с ее турецкими батареями «Воронье гнездо», «Сахарная голова», «Девятиглазка», теперь оставалась слева.

…Суходолов вел Быстреца в поводу, конь то увязал в снегу по шею, то съезжал с кручи, приседая на зад, тормозя хвостом и ногами. Густая пена падала с губ и паха, словно проскакал Быстрец версты и версты.

С вершины Марковых столбов открылась на рассвете Казанлыкская долина. «Земен рай», — сказал Русов.

…Бой завязался на окраине деревни Иметли, русские войска вышли к тутовым плантациям реки Тунджи, к Долине роз. Передвигались редкой цепью, окапываясь, используя каждую складку земли.

Деревня была превращена турками в укрепленный лагерь: плетни, заваленные землей, стали брустверами траншей, в домах сделали амбразуры. Стреляли окна и двери.

Возле другой деревни — Шейново — высилось десять редутов с орудиями. Появление русских не было полной неожиданностью, но их рывок оказался настолько мощным, протяжный гром орудий, усиленный эхом в горах, настолько устрашил, что турецкие войска в первые мгновения объяла паника. Однако вскоре они пришли в себя, и завязалась отчаянная рукопашная схватка.

Гибкий, как пантера, турок набросился на русского пехотинца и ногтями вырвал ему глаз. Суходолов ударом приклада расколол турку череп.

Оркестр играл бравурные марши. Капельмейстер Максантош — обрусевший венгр, похожий на длинный вопросительный знак, — расположив своих музыкантов в какой-то канаве, затоплял долину медью труб.

Скобелев нервничал — казаки запаздывали с наступлением. Вон вздумали джигитовать на виду у неприятеля. Сейчас бы им в самый раз сделать налет левее редута, а они нашли занятие!

— Сволочное казачье! — выругался генерал. — Фокусы показывают. Дукмасов! Скачи передай приказ этому отродью — перестать кувыркаться, немедля атаковать! Двумя сотнями!

Дукмасов не двинулся с места.

Генерал с недоумением поглядел на офицера:

— Чего стоишь?

Лицо, хорунжего побледнело, крылья ноздрей оскорбленно раздулись.

— Если ваше превосходительство так ругают нас, казаков, — твердо сказал он, — я не могу выполнить ваше приказание.

Скобелев бешено зыркнул глазами:

— Да я прикажу тебя сейчас же расстрелять!

Верещагин с опаской поглядел на казака.

Дукмасов сдвинул брови, лицо его выражало мрачную решимость:

— Как угодно будет вашему превосходительству, конечно, лучше погибнуть от турецкой пули, но раз мы сволочные… и отродье…

Во всем облике хорунжего была такая готовность погибнуть, но не дать в обиду казаков, что Скобелев, вдруг поняв его, махнул рукой:

— Ну ладно, ладно! Скачи, заступник! Передай приказ…

Дукмасов, вздохнув с облегчением, поглядел на генерала признательно, поднял коня на дыбы и помчался навстречу пулям.

— Однако распустил я их, — пробурчал Скобелев и виновато покосился на Верещагина, но злости в его голосе уже не было.

А Василий Васильевич с тревогой думал: «Где же мой ящик с набросками?»

Еще до перевала попросил он знакомого доктора Стуковенко передать небольшой, но драгоценный ящик Чернявской, а она обещала доставить его в Петербург, в верные руки. Передала ли?

Он продолжал рисовать обтрепанного, обросшего щетиной молодого унтера с неунывающими глазами на лице в конопушках. Правда должна быть во всем. Нет реализма без идеи, обобщения. Можно обмануть жену, любовницу, но не искусство. Зритель сразу почувствует фальшь, пустоту, твое равнодушие. Этого не скроешь никакими фокусами. Он благодарен автору «Бурлаков», который сказал знакомому художнику, что другим живописцам так же далеко до верещагинской живописи, как подносу до настоящей картины.

И что он натурой сродни Ге — тоже не способен и трех мазков сделать для чистого искусства.

Воистину так! Какая великолепная картина «Петр I и царевич Алексей»! В ней даже фигуры говорят, не только лица и руки. Это тебе не римский недоносок, что памятником стоит на Марсовом поле, изображая Суворова.

Репин назвал его, Верещагина, Петром Великим в живописи! Сказал, что до него не было солнца, а он первый стал передавать ослепительный свет… Что он колосс, отбросивший рутину… Даже страшно отвечать за такую оценку.

…Русов, бок о бок с Епифановым, выбивал турок из ложементов в ореховом лесу. Шел штыковой бой, особенно страшный из-за своей молчаливости. Только временами слышались предсмертные хрипы.

Вот из-за бруствера показался турецкий офицер. Русов приставил штык к его груди.

— Яваш! — скрестил руки над головой турок.

Стоян повел своего пленного вниз, к палатке Столетова. Генерал, увидев этого офицера с револьвером, шашкой, спросил недоуменно:

— Как могли вы попасть в руки мальчишке?

Офицер покраснел, смутился: