Вот возвернетея сыночек, заступа будет, вязы он тебе, блудливому, свернет».

День у Осман-паши выдался тяжелым..

С утра он присутствовал при расстреле трех низамов, пытавшихся позорно уйти от войны, — стреляли сами в себя. Их выдал пороховой нагар у ран, и, для устрашения других, Осман приказал казнить самострельщиков.

Их вывели в поле, заставили стать на колени на некотором расстоянии друг от друга. Разрешили помолиться. Ариф, медленно застегнув пуговицы на лайковой перчатке, взмахнул саблей. Раздалось три залпа. Трусы повалились замертво. Но расстреливающие не знали, у кого в ружье были боевые патроны, а у кого — холостые. Зачем совести по-пустому мучиться?

Потом появились новые парламентеры от великого князя во главе с его драгоманом, действительным статским советником Макеевым, при адъютанте графе Татищеве.

В прошлом Макеев был русским консулом в Смирне, встречался однажды в Истанбуле с Осман-пашой и решил, что этого достаточно, чтобы считать себя его близким знакомым. Переговоры хотели вести якобы об уборке разложившихся трупов, а в действительности, вероятно, полагали предложить ему, Осману, отступной куш, как у них это называется. Разнюхали, наверное, что у мушира долгов два миллиона франков.

Сам мушир на свидание с Макеевым и Татищевым не поехал, сказался больным, прислал записку с изъявлением чувства благоговейного высокопочитания к великому князю. Отправил начальника своего штаба Тахирнпашу и Арифа.

В парламентерской палатке, поставленной за аванпостами, прямо на Гривицком шоссе, и шли переговоры. Артиллерийская канонада умолкла на два часа.

Пили кофе. Курили наилучший табак. Договорились об уборке убитых. И ни о чем более.

Ариф, позже рассказывая Осману об этих переговорах, клокотал от ненависти: «Мне хотелось вспороть животы этим гяурам».

Ну, бимбаши может допустить роскошь таких высказываний, а его, командующего, — «ноблесс оближ» (положение обязывает), как говаривал профессор в академии. Обязывает искать выход, казалось бы, и в безвыходной ситуации.

В прошлом месяце в Плевну пытался пробиться из-за Балкан на линии деревни Мечки-Пиргос — село Третеник Орханийский корпус Мехмед-Али-паши. Но не сумел. Посылали воздушный шар из Софии, он потерпел аварию, не долетев до Плевны. Да и к чему здесь этот шар? Разве только для связи…

Не торопился с выручкой Сулейман-паша. Или не в силах? Значит, надо самим вырваться из кольца блокады. Тотлебен мудр и беспощаден. Но следует испробовать последний шанс. Для этого и вызвал сегодня своих помощников.

Великий Аллах, как расползся коротконогий Тахир-паша! Голубые глаза, седая бородка и бурдюк вместо живота. Только сейчас разглядел все это, как в сильный бинокль.

Четырнадцать столетий назад Хлодвиг Меровинг на смотрах своего войска приказывал бить палками пузатых франков. Вероятно, мера не излишняя.

А чего стоит велеречивость любителя подрать горло Тахир-паши! Все эти «опрокинем мечами храбрости, штыками могущества», «повергнем в прах гибели», «налетим, как молния с громом»… Словесная завеса растерянности! Надо всех и все собрать в кулак. И этим кулаком проломить кольцо западни.

Осман еще утрам съел несколько ложек варенья из розовых лепестков, запив холодной водой, но сейчас есть не хотелось.

Сгущались сумерки — время между собакой и волком, — вероятно, следует пойти прогуляться.

Набросив короткую бурку, он вышел из штабного дома в Дюлюм-сусе и стал прохаживаться по тротуару. Привычная тень Арифа не раздражала. По другой стороне улицы прошел продавец рахат-лукума с лотком на голове.

Был вечер пятницы. Обычно в такой вечер зажигались огни на всех семи минаретах, но теперь нельзя было этого делать — зачем давать врагу ориентиры? Притаилась даже главная мечеть Гази-Джами. Час молитвы возвещала пушка «Езана».

В последнее время Осман часто менял свое местонахождение. На этом настаивал Ариф, боясь покушения. Наверное, пустые опасения.

Снег сочно хрустел под ногами. Обступили тяжкие думы: положение было очень серьезным. За день в войсках умирает от ран и болезней не менее ста пятидесяти человек.

Странный и жуткий сон видит он из ночи в ночь. Будто ранен в ногу. Рана длинная, сухая, с подсохшими краями, и в ней плотно лежит бурый червь, скорее, похожий на змею. Осман пытается ногтями поддеть его, но понимает, что только раздавит гигантского червя и он останется в ране. Надо подождать, чтобы сам выполз, и невыносимо гадливо ждать.

Вот уже несколько ночей он просыпается с этим чувством.

— Un degoutant souvenier![42],—бормочет мушир. Лучше думать о чем-нибудь приятном: о детстве, об Истанбуле.

Он родился в Амасье, захолустном городке, стоящем на довольно бурной и мутной реке Ешиль-Ирман. Родители — небогатые люди — скоро переехали в Истанбул. Осман навсегда полюбил этот город, величием равный Риму и Афинам… Отсюда правили ста народами… Здесь билось сердце исламизма.

Мальчишками прятались они на ипподроме, в сочной траве, под полуразрушенными трибунами времен византийских императоров. Хоронились в яме Змеиной колонны, ныряли в Босфоре, у Галатского моста ели рыбу прямо с жаровни и спускались к Золотому рогу. Ступени неутомительной галатской лестницы пропитаны запахом кофе: так много здесь в пролетах кофеен.

Истанбул входил в Османа и тогда, когда в мечети Эйюба смотрел он коронацию султана, и когда слушал чтение Корана у гроба Эйюба, и когда, замирая, глядел на гвардию султана во время его приезда: голубые, расшитые золотом куртки с откидными рукавами, страусовые перья на тарбушах, белые накрахмаленные фустанеллы албанцев… Истанбул — это Голубая мечеть, Семибашенный замок, Розовый обелиск, что нежно светится при закате солнца. Истанбул — это разноцветные деревянные дома, величественный аист у дворца, огромные купола мечети Баязида с двумя минаретами, мечеть султана Селима на вершине пятого холма. Надпись на портале, напоминающая, что построена мечеть по приказанию «владыки земель и морей, служителя Мекки и Медины. Да хранит бог его страну, его трон». Это входило в кровь, делалось неотъемлемой частью его самого, Османа. Разве не уничтожал он честно, как полагается солдату, повстанцев на Крите лет десять назад? Плохо воевал в Йемене, Герцеговине?

Да, надо хранить и страну и трон. И поэтому надо вырваться из Плевны.

На дверях мечети написано: «Здесь покоится… гроза живых и мертвых, но гроб содержит только прах его, душа же витает на поле брани».

Осман горько усмехнулся: «Душе витать на поле брани легче, чем телу». И сам испугался богохульных мыслей.

Да, страну и трон надо сохранить. И выполнить свой долг…. Султан Баязид пять столетий назад завоевал Болгарию, неужто он, Осман, — участник последнего действия этого владычества?

Ему так захотелось хотя бы на день, хотя бы на мгновение побывать еще в Истанбуле.

Сейчас там тепло. Все улицы великого города нежатся на виду у Мраморного моря. Шумит крытый рынок — Капалы-черши — с его пятью тысячами магазинчиков, струится марево над сотнями бань. И кипарисы, кипарисы, кипарисы: в узких улицах, у глухих стен, на лестницах семи холмов.

Во время бурного таяния снегов в Дунайской долине в Босфоре возникают водовороты шайтан-акынтысы — чертовы течения. Похоже, что и его, Османа, захлестнул здесь, в Плевне, «шайтан-акынтыс». Надо выгребаться. Спасти хотя бы часть армии, но из водоворота этого выплыть. Истанбульский двор, Дари-Шур[43] приказывают держаться.

Он на мгновение увидел маленького, тщедушного, с бриллиантовой звездой на груди султана Абдул-Гамида.

Снова горько усмехнулся: «Разве нуждается Осман Нури-гази в приказах „держаться“? Разве не все что в силах сделал и делает он? Даже пророк не требует от человека свыше его сил».