Водрузив на голову лоток с рахат-лукумом, Хасан-Демержи-отлы шел главной улицей Плевны, а за ним плелся прирученный осленок Керимка. Хасан шел не торопясь, балагуря с прохожими, показывая им, как Керимка, садясь, словно собака, на задние ноги, курит сигареты; останавливал знакомых, но все время помнил, что полицейский Вылко Халчев откуда-то наблюдает за ним. Вот привязался, шайтан одноглазый с волчьей шеей! И все вопросы задает, словно карманы твои обшаривает.

Фаврикодоров поставил свой лоток на скамейку у ворот торговки Ханум и сделал вид, что пересчитывает деньги, сам же незаметно поглядел, не отцепился ли проклятый Вылко? Хасан медленно присоединял бумажные деньги — кайме к бумажным, разменную монету — махмудии, бешлыки, пари — ссыпал в мешочек и привязал его к поясу. Кажется, отцепился, соглядатай.

Осленок потерся сухоньким носом о его плечо, прося сладость, а получив ее, замер, словно сделал стойку. Керимка обладал еще одним великолепным и не свойственным его собратьям достоинством: он был молчалив.

Напротив — дом полковника Гамди-эфенди. К нему Хасан заносит иногда свой товар.

А вот из ворот вышла сама Ханум в чадре, держа на руках внучку, крохотную Фатиму.

— Ягненочек ты мой, — нежно воркует Ханум, гладя темные кудряшки девочки. — Мерхаба, — вежливо здоровается она с Хасаном.

Рядом останавливаются два турка, один — в алом ватном халате, другой — в белом шерстяном, но оба в остроконечных шапках.

Тот, что в алом халате, говорит:

— О, великолепный сосуд, наполненный доверху сладчайшим медом! Золотое дно учености и благородства!

Белый халат принимает похвалы как должное, кивками головы словно бы подтверждая справедливость сказанного.

Навстречу им едет на коне турецкий генерал, судя по заляпанным сапогам, — из редута прибыл. На паше — однобортный, на крючках, короткий казакин густо-серого цвета. На голове — малиновая феска с медной бляхой впереди. Интересно, что означает эта бляха? Из-под нее спускается к уху длинная шелковая синяя кисть. Важная персона!

— Рахат-лукум, рахат-лукум! — кричит Хасан-Демержи-оглы.

Он наклоняется, делая вид, что завязывает шнурки. Одноглазого поблизости нет.

Однажды, когда Фаврикодоров вышел за город под вечер и начал разглядывать укрепления, одноглазый, налетев на него, прошипел уличающе:

— Ты что здесь делаешь?

Хасан достал из кармана уздечку:

— Проклятые низамы украли у меня кобылу. Пожалуюсь муширу Осману… Уже и правоверных мусульман грабят!

Самое скверное в этой подозрительности Вылко было то, что Фаврикодоров теперь не мог сам выбраться даже на несколько часов из Плевны к своим, как делал это уже пять раз, а должен надеяться на передатчика сведений — Радова. Константин Николаевич составлял чертежи траншей и батарей; рисовал расположение плевенских площадей, улиц, обозначая места штаба, складов, боеприпасов. Отмечал, сколько здесь орудий горных, новых и старых. Где самые уязвимые места в обороне турок. Последняя вылазка едва не оказалась для разведчика гибельной. Он заблудился в сильном тумане около Биволяра. Шел снег вперемежку с дождем, ноги вязли в липкой грязи, болото засасывало. Константин Николаевич сорвался с кручи и, сильно ударившись затылком, потерял сознание. Пришел в себя только на рассвете и все же дополз до села Рыбина.

Но испытывать судьбу больше не следовало, требовался связной оттуда, от русской армии, об этом Фаврикодоров просил и через своего лазутчика македонца Николу Стерия, и через плевенцев Сарыгеоргиева, Макова. Илия Перванов и Некулай Петраки, кажется, на подозрении у Халчева.

«Насколько все же легче мне было волонтером на бастионах Севастополя, чем сейчас здесь… — невесело думал Константин Николаевич, шагая с Керимкой. — Нельзя оставаться самим собой даже во сне. Не дай бог, заговоришь по-русски».

Да, он безупречно знал молитвы, приемы омовений… Но ошибись в чем-то на йоту, и они изрежут на куски.

Фаврикодоров тяжело вздохнул, ему так ясно представился их домик в Кишиневе, на улице в каштанах. Сидят на скамеечках женщины у калиток… Тротуары, в вечер жаркого дня, облиты водой из ведер… А сам он безмятежно стоит на пороге своей лавчонки с окном, укрытым полосатым тентом. Не странно ли — за все время, что он здесь разузнавачом, — ни Артамонов, ни Радов не предложили ему и копейки. Он, конечно, о деньгах напоминать не станет, но обидно, что уплывают собственные последние сбережения… Хотя, есть о чем тужить! Целым бы остался…

Жизнь Плевны с каждым месяцем все более мертвела. Если после первого и второго штурмов еще были оживленные базары, ночные шантаны, слышалась в городе зурна, попивали шербет турки и устраивали скачки — кушию, то после третьей Плевны город превратился в огромный лазарет. Когда же к русским перешел Горный Дубняк, Плевна стала походить на умирающего от голода и стужи. Черты обреченности, отчаянной безнадежности выступали все явственнее.

Умерли фонтаны и сады. Город рано погружался во мрак, потому что не было фитилей, масла. Оцепенели, обезлюдели улицы, не слышался смех, окоченело стыли дома с выбитыми стеклами, с трупами на подворье.

Еще четыре месяца тому назад, когда заскочили сюда ненадолго казаки Афанасьева, в Плевне было тысяч восемнадцать жителей, причем более половины из них — болгары. А теперь, в этом граде на мертвецах, едва ли наберется тысяча болгар. За счастье считали, если доставали кукурузные кочерыжки, чтобы разварить их в воде. По утрам низамы плетками гнали болгар на земляные работы, рубку деревьев для укреплений и оттуда многие не возвращались: попадали под обстрел, сваливались от истощения.

На прошлой неделе Фаврикодоров и сам пережил страшную ночь, после которой совсем поседел. Высмотрев, где поставлены орудия у Витовского моста, он, уже в темноте, верстах в трех от города, свалился в какую-то яму. Не сразу понял, что это за жидкая масса, словно болото, у него под ногами. Зажег спичку и едва не лишился сознания: глубокая яма с отвесными, скользкими стенами была набита трупами. Миллионы червей копошились на них и уже взбирались на Фаврикодорова. В нос ударил тошнотворный гниющий запах. «Спокойно, севастополец», — приказал он себе. Чтобы привести в порядок нервы, закурил, но трупный газ, смешавшись с табачным дымом, стал душить. Тогда, набрав сырую землю в платок, Константин Николаевич стал дышать через нее. Он простоял в яме до утра, пока подводчики, привезшие новые трупы, не вытянули его оттуда. Увидев лоток, один из могильщиков загоготал:

— Ты, наверное, жалел свой товар и мертвые тебя позвали.

Теперь в городе эту яму называют «Хасанова могила», а полицейский Вылко все допытывается, как он там очутился.

За то время, что Константин Николаевич был в Плевне, он трижды видел Османа собственными глазами. Первый раз — 25 сентября, когда в городе выпал ранний, недолгий снег. Продавец рахат-лукума со своим неизменным лотком на голове и в сопровождении Керимки плелся под вечер мимо дома, где, говорят, был у Османа гарем. И как раз в эту минуту из подъезда вышел командующий, стал прогуливаться возле дома. Осман среднего роста, плотен, на нем свободно сидел синий суконный плащ. Фаврикодорову запомнились круглая, коричневого отлива борода, едва заметная горбинка носа, карие глаза на смуглом, словно припудренном лице. В отдалении следовал за пашой высокий красивый бимбаши, как позже узнал Фаврикодоров, любимый адъютант Османа — Ариф.

Второй раз Константин Николаевич увидел мушира в болгарской корчме. Там было полным-полно народа, и командующий, войдя опять-таки в сопровождении Арифа, непринужденно заговорил с владельцем питейного заведения.

Затем он обратился к присутствующим, называя их то досталаръм (мои приятели), то шехирдашларъм (мои сограждане) и даже севчели аркадашларъм (мои любимые друзья).

На следующий день по городу только и разговоров было, что о посещении командующим корчмы, о том, как прост он в обращении с народом.