Продовольствия у турок месяца на два. Надо остановить все плевенские мельницы…»

Тотлебен синим карандашом сделал пометки у Гривицкого и Тученицкого ручьев.

«Построим здесь плотины. Затем сразу пустим воду и разрушим семь мельниц, вода унесет все запасы зерна в них.

И еще следует точно рассчитать время, необходимое для переброски наших на любой участок при попытке Османа прорваться. Предусмотрительность — мать мудрости. Поэтому будем проводить маневры по переброске войск. Скажем, в понедельник — гвардейские дивизии, во вторник и среду — гренадерский корпус. Надо добиться быстрого сосредоточения шестидесяти батальонов и артиллерии в любом месте возможного прорыва».

Тотлебен прислушался к вою ветра. Не реквием ли Осману поет?

Потрескивают в очаге дрова, пляшет огонь на стене.

«Но победу надо ковать терпеливо, не покладая рук. Исправить мосты, спуски, капитально отремонтировать дорогу на Систово. Срыть тыльную часть ложементов, дабы облегчить подход резервов, переделать все траншеи. Даже создать две линии их. Отработать занятие солдатами траншей по тревоге. И поскорее защелкнуть капкан у Горного Дубняка. Кто сделает это? Гурко? У Иосифа Владимировича есть военный глазомер и напористость вепря. Пожалуй, ему и брать.

Конечно, рвется Скобелев. Пусть сердится, но время его еще впереди, он будет кончать войну, незаменим в делах, выходящих из рутинного круга. А сейчас неплохо окопался, хотя лопаты гнулись в трубки о мерзлую почву. Гребни редутов короновал мешками с песком, а между ними устроил подобие амбразур, установил ружья с выверенным прицелом».

Эдуард Иванович слышал, как Скобелев вчера говорил солдату: «Стреляй реже, но метче».

У этих амбразур он меняет дежурных. В главной траншее солдаты шутливо написали на дощечке: «Невский прошпект».

«Хотя, правду сказать, этот живчик-генерал со своей независимостью и, вероятно, без веры и закона становится мне все неприятнее. Сует нос куда не следует, зарывается, много на себя берет… Но ничего не скажешь — талант. Герой, какого редко встретишь…».

Особенно же раздражали попытки мелочной опеки и вмешательство со стороны главнокомандующего. Тот хотел перебросить часть войск из-под Плевны в Тырново. Пришлось категорически воспротивиться. Вряд ли такое простят… Но думать надо прежде всего о деле.

Тотлебен прошелся по землянке, от окна к очагу и обратно.

«Да, — вспомнил Эдуард Иванович, — Скобелев передал любопытное донесение какого-то лазутчика из Плевны, кажется, его фамилия Фаврикодоров!».

Тотлебен еще утром пробежал глазами это донесение, а сейчас, достав его, перечитал внимательно: разведчик через знакомого верного человека Шикаржи сообщал, что турки прислали в Плевну новых солдат, снаряды, зимнюю одежду, медикаменты, продовольствие. Все прошло по софийскому тракту. Отряд вспомогательных войск в пятнадцать таборов привел Шефкет-паша, произведенный за это Османом в ферики — дивизионные генералы. Там же, на тракте, Осман расположил небольшие заслоны, чтобы они охраняли шоссе и конвоируемые транспорты. Снаряды у турок на исходе.

Вместе с Шефкетом прибыл адъютант султана, вручил Осману золотую саблю в драгоценных камнях и фирман о присвоении ему почетного титула Гази — победоносного. По этому поводу в Плевне был парад свободных войск, палили холостыми из орудий, играл духовой оркестр, а Осман произнес речь: мол, он до тех пор не возложит на себя награду, пока гяуры не будут опрокинуты в Дунай.

Тотлебен задумчиво свернул донесение и спрятал его в папку: «Будем надеяться, что Осман-паша никогда не возложит на себя награду».

Денщик внес небольшой мельхиоровый самовар, поставил его на стол. Самовар весело запел свою зимнюю песенку.

Горный Дубняк — в двадцати верстах от Плевны. Взять его было необходимо, чтобы, выйдя на софийское шоссе, завершить блокаду. По сведениям ополченца Ивана Дадова — сильного, проворного — крепыша, ходившего в разведку, — турки построили на господствующей высоте два вместительных редута с высокими кавальерами для обстрела лощины, с рядами ложементов, выдвинутых далеко вперед.

Для этой операции генералу Гурко выделили двадцать батальонов, шесть эскадронов и сорок восемь орудий. В частях прочитали обращение Гурко: «Докажите на целый свет, что дух суворовских и румянцевских войск в вас не умер…».

Решено было турок окружить и вести атаку одновременно тремя колоннами. За несколько часов до передвижения сил к Горному Дубняку была предпринята отвлекающая бомбардировка Плевны всеми осадными батареями.

К ночи казаки стали подтягиваться к Дубняку, разведя на месте прежнего бивака множество ложных костров. Конские копыта и колеса орудий обмотали тряпьем, медные котелки приладили так, чтобы они не ударялись о тесаки, запрещено было курить, громко подавать команду.

Когда есаул Афанасьев приглушенно скомандовал: «Справа — по три…», командир полка, налетев на него коршуном, зашипел:

— Что вы поете?! Ну что вы поете?! Думаете, на параде?

В конце эскадрона шли кони светлой масти, чтобы пехота видела их ночью. Она проходила где-то рядом, шелестела команда:

— Третья рота, не оттягивай…

Издали доносился волчий вой. Выползла окровавленная луна, осветила дорогу с шевелящейся темной массой людей, густой лес вдали, холмы с пологими скатами. В этом лесу казаки и спешились.

После бесславного возвращения с полдороги на Бухарест Суходолов обнаружил свой полк в резерве и был посажен на губу. Обидно, конечно, но что заслужил, то заслужил. Сейчас Суходолов прислушался: рядом раздавалась тихая болгарская речь. Как понял Алексей, то была конная сотня болгар, о которой рассказывал ему Стоян Русов в полевом госпитале.

Стоян подбежал к Алексею неведомо откуда.

— Алъоша, брат, — стеснительно обнял.

Из того, о чем говорил Русов, Суходолов уловил слова: «гняв», «настопление», «освобождение».

— Слухай, — тихо, почти на ухо, спросил Алексей, вдруг вспомнив непонятную фразу Кремены, которую она повторила при расставании, — что это: «Аз ще те чакам»?

Стоян улыбнулся в темноте. Похоже, его друг влюбился в болгарку:

— О-о-о… Хорошо… хубаво… Ждать… Будет ждать.

В небе набухал рассвет. Вдали неясными громадами проступали турецкие укрепления.

Неприятельская конница — сотни две — вывернула из-за редутов. Прозвучал казачий сигнал «рассыпка» — приказ строить лаву.

Есаул Афанасьев, выхватив шашку, подал условный сигнал своим крайним и самым пылким взводам — разом ударить по флангам турецкой конницы.

«В карьер! — прокричала труба. — Скачи, лети, стреляй!»

— Со-о-тня! Пики к бою! Шашки вон! В атаку — марш!

Пехота приободрилась:

— Ну, донилычи выручат!

Так называли они донских казаков. Знали: есть у донцов неписаное правило — сам погибай, а пехоту выручай. Из уст в уста передавали рассказ, как два казака спасли раненного в плечо солдата: подставили по стремени, и так он мчался меж двух коней. А другой казак, охраняя денежный мешок батальона, не шелохнувшись, продолжал стоять под артиллерийским обстрелом. Снаряды рвались вокруг него, а он только надвинул папаху ниже на лоб.

…Сотня с гиком стремительно вынеслась на врага вогнутой подковой, с пиками наперевес.

Быстрец не боялся свиста пуль, звуков трубы, грохота артиллерии. Барабанный бой только взбудораживал его, он стлался над землей. Алексей, почти не отделяясь от седла, наклонил туловище вперед. Губы его сузились, ноздри раздулись, глаза приобрели стальной оттенок.

Перед глубокой рытвиной Быстрец весь поджался, словно собрал спину, уши прижал и — одним скоком перемахнул через рытвину.

Сшиблись две волны. Хряст, конское ржание, удары шашек о кость, натужный хрип — пика пробила грудь.

Суходолов клинком рубанул слева. Турок клюнул шею своего коня и повалился наземь. Метался по вязкому полю каурый конь без всадника. Алифан Тюкин погнался за трофеем.

Снова раздается звук трубы: «Соберитесь, сомкнитесь, всадники ратные…». Лава, разорвавшись, поворачивает назад, повинуясь сигналу «сбор к маяку», подскакивает к цветному значку есаула Афанасьева. Санитары на носилках из пик несут с поля тяжелораненых казаков.