Если взять товарищей Григория, то многие из них за войну кого-нибудь да встретили: либо односельчан, либо старинных знакомых, либо однополчан, с которыми судьба в свое время разлучила властно.
Ишакин однажды встретил колымчанина, этакого верзилу, у которого шинель не достигала и коленей, а руки вылезли из рукавов чуть не до локтей. Никакими ГОСТами на верзилу одежда не была предусмотрена. Ему подобрали, видимо, самый большой имеющийся размер. Не очень по-воински выглядел верзила среди солдат обыкновенного роста — возвышался, пожалуй, на две головы. С Ишакиным отдалились в сторонку. Пока был перекур, о чем-то хмуро беседовали и не глядели друг на друга. Не очень-то обрадовались нечаянной встрече. Позднее Качанов полюбопытствовал:
— Чья эта каланча?
— Так... — уклонился от ответа Ишакин. — Золотишко вместе искали...
Капитану Курнышеву, тогда еще старшему лейтенанту, повезло. Батальон совершал переход из одной деревни в другую, на новые квартиры. В пути догнали его санитарные машины. Батальон посторонился, пропуская фургоны с красными крестами. Неожиданно средняя резко затормозила, скрипнули тормоза. Следующая чуть не налетела на эту. Из кабины выскочила женщина-военврач и закричала звонко и радостно:
— Миша! Миша!
Михаилов в батальоне было много. Курнышев шагал сбоку своей роты и разговаривал с лейтенантом Ворониным. Услышав крик, остановился и оглянулся, но не сразу сообразил, почему военврач бежит именно к нему. Впереди подали команду на привал. Бойцы, смешав строй, повалили на обочину отдыхать. Андреев видел, как Курнышев, наконец, догадавшись, какое счастье ему выпало, раскинул руки для объятия и бросился навстречу жене. Она обхватила его шею руками и стала целовать щеки, губы, глаза, а он улыбался и по щекам ползли слезы. Впервые Курнышев предстал перед бойцами вот таким — расслабшим от счастья и беспомощным. Но никто не осудил его за это. Качанов вздохнул.
— Везет же людям, — и помешкав, заключил: — У нашего комроты губа не дура — красивую жену выбрал.
— Финтит с кем-нибудь, с таким, навроде нашего Михаила, — ухмыльнулся Ишакин. У Лукина затряслись губы, колючие молнии запрыгали в глазах. Как молодой петушок, он подскочил к матерому, бойцовому петуху — Ишакину — и потряс кулаками:
— Ударю! — тенорок его дрожал от гнева. — Скажешь еще плохое про командира — ударю!
— Брысь! — недобро поморщился Ишакин. На металлических зубах блеснул лучик солнца. — Бабы тебе и во сне не снились. Свинья в апельсинах больше понимает, чем ты в бабах. Поучись у Михаила.
Андреев нахмурился и сказал глухо, не скрывая раздражения:
— Циник же ты, Ишакин. Разве дело в возрасте? Ладно, ты повидал много, возможно, больше мерзкого, но надо же и совесть иметь! Нельзя же мерять всех на один манер!
— А где моя совесть? — подозрительно уставился Ишакин на сержанта. — Ты мне горбатого не цепи.
— Когда имеют совесть, о других плохо не думают, тем более не говорят. Азбука!
— Он и себя-то любит раз в четыре года — в Касьянов день, — улыбнулся Качалов. — Что с него возьмешь?
— Шерсти клок, — заметил Лукин.
— Подавитесь! — огрызнулся прижатый к стене Ишакин. — И к Андрееву: — Виноват, товарищ сержант, исправлюсь.
— Давно бы так, — вздохнул Лукин, а Ишакин неожиданно крикнул на него:
— Цыц, чижик! Всякие тут под ногами мешаются!
Подали команду строиться. Курнышев, прячась за машиной от чужих любопытных глаз, прощался с женой. Батальон продолжал путь, санитарные машины укатили по маршруту, известному только им.
Много нечаянных встреч наблюдал Григорий за два года войны, только его самого судьба старательно обходила. Тысячи людей перевидел — и ни одного знакомого. Хотя бы повидать земляка-кыштымца, немало их разбросано по фронту. Но словно бы кто нарочно отводил их от той дороги, по которой шатал Григорий Андреев. Или встретить бы приятеля из батальона, в котором служил до войны, или из отряда, с каким пробивался сквозь вражеское кольцо в сорок первом.
В первый день пребывания в Брянских лесах, Григорий, конечно, не рассчитывал, что найдет среди партизан кого-нибудь из старых знакомых. Даже не думалось об этом. А между тем, именно здесь, в Брянских лесах, встреча с бывшими однополчанами была самой вероятной.
Партизаны окружили гвардейцев плотным кольцом. Это и не удивительно: впервые сюда попали бойцы регулярной Красной Армии в полной форме, с погонами.
Невысокого роста кряжистый политрук в фуражке с красным вылинявшим околышем козырнул Васеневу:
— Политрук Климов!
Лейтенант заметно растерялся. Вместо того, чтобы ответить политруку по-военному, сунул Климову руку для пожатия и назвался:
— Васенев!
Андреев удивился. Взводный — службист, для которого форма обращения, принятая в армии, была священна, вдруг дал маху: повел себя, как гражданский человек.
Знакомство состоялось. Все пошло проще и легче. Качанов крикнул:
— Вологодские имеются?
— Есть вятские, ребята хваткие! — улыбнулся смуглый парень с иссиня-черными глазами, похожий на цыгана. Лента на кубанке ярко алела. Не успела еще вылинять — недавно пришита. Обмундирован и вооружен во все трофейное. Фашисты оставались самым неиссякаемым источником снабжения. Стоило их хорошенько потрясти, как появлялось все — обмундирование, оружие, боеприпасы.
— Ничего себе вятский! — хохотнул Качанов. — Ты, случаем, не от табора отбился?
— Догадался! — хлопнул себя парень по боку, приглашая друзей полюбоваться догадливым гвардейцем.
— Это что! — серьезно отозвался Мишка. — На два метра под землей вижу. Сообразил?
— Да ну?! — удивился похожий на цыгана партизан, с удовольствием поддерживая шутливый разговор. Партизаны слушали с улыбками: кто не любит веселые словесные перепалки? Григорий подумал: «Наш Качануха молодец, языком молоть умеет красиво».
— Так ты и не сообразил, табор?
— О чем? — переспросил партизан.
— Да ты что? Я ж тебе говорю — на два метра под землей...
— А... а... Где нам, мы — люди темные, лесные...
— То-то! — похлопал партизана по плечу Мишка. — Учти, сюда вахлаков не отбирают.
— Во-во, — согласился партизан. — У нас своих хватает. Чего другого, а этого можем дать взаймы.
— Борис у нас главнейший вахлак, — под общий смех заметил усатый партизан. Усы пшеничные, концы прокурены и опущены вниз.
— Этого чалдона видишь? — не унимался Мишка, показывая на Ишакина. — Кто он по-твоему?
— Хо! — подергал себя за ус партизан, который вроде бы постарше других выглядит — на висках из-под кепки поблескивают седые волосы.
— Вот тебе и хо! — передразнил его Мишка. — Это профессор!
Ишакин злился на Качанова из-за того, что он затеял пустую брехню, тогда как зверски хотелось есть. Вот если бы этот балаболка умолк, то можно было спокойно выпроводить партизан и перекусить. А как тут полезешь в «сидор», если на тебя уставились десятки наверняка голодных глаз. Уж коль бабы поопухали с голодухи, то, понятное дело, и всем не малина.
Мишка сморозил что-то смешное, на этот раз про него, Ишакина — вроде того, что Ишакин ученейший профессор по ржавой селедке. Гогочут, как жеребцы, а глаза голодные. Пуще других заливается цыган Борис.
И сержант смеется. Улыбается и Васенев. Чего-то нынче он присмирел, помалкивает, не придирается. Стоит рядом с политруком, стройный, подтянутый, пилотка набекрень. Ну, сказал бы ты, лейтенант: кончай, чижики, базар, гвардейцы есть хотят. Ишакин, видя, что разговор перешел на другую тему и конца ему не предвидится, решил действовать самостоятельно. Потихоньку попятился, спрятался за тенистым кустом орешника и, присев возле сосны, открыл вещевой мешок. Пусть травят баланду, а ему страдать нет интереса. Подзаправится, подзакрепится — и будет порядок. Не будет же он орать во всю глотку — есть хочу! Как хотят, так пусть и делают.
От командира отряда, которого партизаны называли комбригом, прибыл связной и шепнул лейтенанту Васеневу что-то на ухо. Васенев торопливо разогнал большими пальцами складки под ремнем, задал какой-то вопрос связному, и оба направились к штабу.
