— Есть вопросы, товарищи командиры? — встал Волжанин, до этого сидевший все на той же подножке «эмки». Поднялись все, кто участвовал в совете.

Вопросов не было.

— Желаю успеха! — он каждому пожал руку, обнялся с седым майором, оказывается, они были давними знакомыми. Волжанин двигаться решил с колонной Анжерова. Капитан с танкистом Тимофеевым ожидали, когда он попрощается со всеми. Но вот Волжанин стремительно подошел к ним, возбужденный, и сразу спросил Анжерова:

— Послушай, Алексей Сергеевич, все хотел тебя спросить и забывал: в тридцать девятом под Белостоком не твой батальон пощипал немцев?

Анжеров усмехнулся:

— Мой.

— То-то мне все время казалось, будто раньше я твою фамилию слышал. По всему Западному округу тогда молва шла. Сильно ты их тогда?

— Было. Дело прошлое, — неохотно отозвался Анжеров. — Стоит ли его ворошить?

— Не стоит так не стоит, — сразу же согласился Волжанин. Шофер деловито облил бензином кабину «эмки» изнутри, постоял в раздумье, будто не решаясь на главное. Но вот чиркнул спичку и кинул ее в машину. Пламя мигом заполнило кабину, через разбитое стекло вылезло наружу, смрадно дымя.

Шофер бегом бросился догонять батальонного комиссара.

Метрах в ста от горящей «эмки» неловко горбился холмик свежей земли, смешанной пополам с желтым песком. В изголовье высился свежевытесанный березовый столбик. На затесе химическим карандашом прыгающими буквами было написано:

Самусь увел свой взвод от шоссе километра за полтора. Здесь в молодом густом сосняке недалеко от реки сосредоточилась колонна Анжерова.

Взвод разыскал свою роту, расположился на отдых. Андреев и Игонин молчали. Притих и Синица, обычно разговорчивый и непоседливый.

Близился вечер. Ни ветерка. От реки тянуло сыростью, но слабо, чуть-чуть. Жаркое солнце догорало на западе, отбрасывая на поляну косые прохладные тени. В лесу было уже совсем сумеречно. Пахло прелыми листьями, опавшей хвоей и грибами.

Андреев лежал на животе, положив голову на руки, и делал вид, что дремлет. Но сон улетел. Думалось, вопреки всему, о Тюрине. И какими ничтожными вдруг представились перебранки с маленьким воронежцем, незаслуженными обиды, которые наносил ему Григорий. Все это теперь казалось пустяшным, ненужным, нехорошим. И вообще все это до обидного глупо и страшно. Только вчера, только сегодня утром, только несколько часов назад Тюрин был жив и здоров, смеялся, разговаривал, думал, мечтал — и нет Тюрина. И никогда не будет. Нет старшины Берегового, нет запевалы Рогова, нет Цыбина. А сколько отмерено ходить по земле ему, Григорию Андрееву? Может, уже вложен в казенник винтовки или в диск автомата патрон, пуля из которого найдет и его? Все останется — и небо, и зеленые сосны, и солнце, и родные горы Урала, и «Дон-Кихот»... Пройдет война, не вечно же она будет, выйдет замуж Таня, вырастут новые люди. И кто тогда вспомнит о Григории Андрееве, о Семене Тюрине, о Петре Игонине, об их друзьях-товарищах? Они ж никакого следа на земле не успели оставить! Никакого следа? Конечно, новой машины не изобрели, ни килограмма стали не выплавили, ни одной книги не написали. Не успели, им на это не отпущено пока времени. Но ведь они оказались на самой быстрине событий. Достается тяжело, это правда. Если бы их сейчас здесь не было, то фашисты чувствовали себя увереннее. Нет, каждый в этом водовороте делает свое дело. И вспомнят еще потом люди эти дни, обязательно вспомнят. И им издалека будет виднее, сколько мы могли сделать и сколько сделали. И песни еще станут петь о молодых ребятах, которые, не успев стать инженерами и писателями, стали воинами и не боялись смерти, потому что ненавидели врага и любили Родину.

Игонин прямо на себе, зашивал штанину, порванную на колене: зацепился за сук. Иголка прыгала в неловких пальцах, колола.

«Черт те что творится на белом свете, — про себя рассуждал Петро, — Самусь вообще-то хотел послать с комиссаром меня, я же заметил, как он на меня уставился, а вот не послал. Чего-то лейтенант дуется, чего-то не любит, ну и к дьяволу его любовь. Только почему не послал меня? А послал бы — так же случилось или нет? Я, понятное дело, не Тюрин, он был еще младенцем, я б не так. Я б ему, той фашистской падле, морду набок свернул, прежде чем тот успел бы глазом моргнуть. Тот бы не успел не то что выстрелить, а маму бы крикнуть. Лучше бы меня послал Самусь, ну, да что его винить. А Тюрин младенец, младенец, а смерти не испугался, настоящее геройство проявил. На месте комиссара я бы ему после войны здесь памятник поставил!»

Синица, видя, что иголка больше колет пальцы, чем материю, предложил свои услуги:

— Бо я портной тоже.

Игонин глянул на него тяжело, глазами отчужденными и огрызнулся:

— Катись-ка ты!

В это время в расположении взвода появился танкист, о чем-то посовещался с Самусем. Потом Тимофеев обратился вполголоса к бойцам:

— Хлопцы, мне нужны охотники.

Игонина словно пружиной подбросило.

— Я! — крикнул он, вскакивая. Нога неуклюже подвернулась, и Петро, не сумев сохранить равновесие, растянулся у самых ног танкиста.. Синица весело заметил:

— Ото взлякався!

— Молчи! — прошипел Игонин, вставая.

Костя засмеялся и поспешил успокоить его:

— Беру, беру!

Игонин стряхнул с себя соринки, сказал Косте:

— И Гришку Андреева тоже зачисляй. Нас обоих, — и примирительно обратился к другу: — Давай поднимайся, Гришуха, хватит хандрить. Если меня кокнут, а я, между прочим, сильно в этом сомневаюсь, ты так здорово не переживай. Поднимайся, Гришуха, нечего раскисать. У нас с тобой дел по самое горло. Бери нас с собой, товарищ лейтенант, моей душе требуется работенка пожарче. И Гришкиной — тоже.

Анжеров приказал группе лейтенанта Тимофеева выдвинуться к самой реке, первой форсировать ее и гранатами прорубить в обороне фашистов брешь, тем самым облегчить переправу основных сил. Перед этим капитан посылал к реке разведчиков, которые донесли, что на этой стороне реки немцев пока нет.

Охотников Тимофеев набрал главным образом из взвода Самуся: ребята знакомые еще по Белостоку, проверенные.

Попросился идти и Микола. Лейтенант заколебался: уж больно мрачным был этот боец. Но Игонин на правах человека, которого с Костей связывало что-то вроде дружбы, замолвил словечко, и Миколу зачислили в группу без дальнейших проволочек. Петро и сам бы не объяснил, почему он заступился за Миколу.

Андреев, помня требования устава, спросил у Тимофеева:

— Товарищ лейтенант, кому сдать документы?

Тимофеев с ответом задержался, а Петро вмешался в разговор:

— А на черта тебе их сдавать? Держи при себе.

— Это надо обмозговать, — озадачился лейтенант.

Вообще, документы положено было сдать политруку. Но обстановка была особая, не предусмотренная никаким уставом.

Анжеров, узнав об этом затруднении, как обычно, круто вмешался:

— Документы оставить при себе. Беречь их тут некому — все пойдем в бой.

Микола, обрадованный тем, что его взяли в группу, и благодарный Игонину за поддержку, сказал Петру, имея в виду комбата:

— Толковый, видать, мужик.

— Голова! — ответил Петро. — Ума палата. Привалило же счастье человеку — такую голову бог дал. А другому отпустит с куриное яичко, вот и живи, как хочешь. Ты что это делаешь?

Микола английской булавкой скалывал клапан левого нагрудного кармана.

— Так вернее, — отозвался он. — Поползешь, пуговицу сорвешь и комсомольский билет потеряешь.

— Слышь, Гришуха, — обратился Петро к Андрееву. — Учись бережливости. У тебя вот и булавки нет.

Но у запасливого Миколы нашлась еще одна булавка, и Андреев свой кармашек, где хранился комсомольский билет, тоже сколол накрепко.

Петро, наблюдая за ним, завистливо вздохнул, поцарапал затылок:

— Эх-хе-хе, а мне и булавка не нужна. Как-то неладно в жизни получилось: комсомол сам по себе, а я сам по себе. Нехорошо.