Но с политическими мотивами для Константина соединялись и религиозные, не очень ясные и глубокие, но искренние, перемешанные с суеверной склонностью судить о религии по ее внешнему успеху и приписывать магическую силу знакам и церемониям. Все его семейство было охвачено этим религиозным чувством, которое проявлялось в разных формах: в виде благочестивых паломничеств Елены, фанатичного арианства Констанции и Констанция, фанатичного язычества Юлиана. Константин принял христианство сначала как суеверие, поставив его в один ряд со своими языческими суевериями, пока наконец в его сознании христианская суть не затмила языческую, хотя и не превратилась в чистую и просвещенную веру[6].
Сначала Константин, как и его отец, в духе неоплатонического синкретизма умирающего язычества, почитал всех богов как носителей таинственной силы; особенно он поклонялся Аполлону, богу солнца, которому в 308 г. он принес многочисленные дары. Еще в 321 г. он регулярно обращался к предсказателям[7], когда случались бедствия (что было принято в древности у язычников); даже в более позднее время он вверял свою новую резиденцию, Византии, защите Бога мучеников и языческой богине Фортуне[8], и до конца жизни он сохранял за собой титул Pontifex Maximus и место верховного жреца языческой иерархии[9]. На его монетах с одной стороны было написано имя Христа, с другой — изображение бога солнца и надпись «Sol invictus». Конечно же, подобной непоследовательностью отличалась и политика Константина, и соблюдение им эдикта о веротерпимости 313 г. Здесь нетрудно провести параллели с лицами, которые, перейдя из иудаизма в христианство или из католичества в протестантизм, так колебались между своей прежней и новой позицией, что могли бы считаться принадлежащими к обеим группам. После каждой победы над соперниками–язычниками Галерием, Максенцием и Лицинием личная склонность Константина к христианству и его вера в магические силы знака креста возрастали, но формально он не отказывался от язычества и не принимал крещения вплоть до 337 г., когда уже лежал на смертном одре. Константин производил на людей впечатление и умел завоевывать их внимание. Льстецы сравнивали его с Аполлоном. Он был высоким, широкоплечим, привлекательным, обладал замечательным здоровьем и силой, но был склонен к чрезмерному тщеславию в одежде и манере поведения, всегда носил восточную диадему, шлем, украшенный драгоценными камнями, и пурпурную шелковую мантию, богато расшитую жемчугом и золотыми цветами[10]. Он был не очень образованным, но от природы обладал ясным умом, решительностью и хитростью и редко терял контроль над собой. Говорят, что циничное презрение к человечеству сочеталось в нем с неумеренной любовью к похвале. Он хорошо знал человеческую природу, а как правитель, характеризовался энергичностью и тактом. В моральном отношении он был не лишен благородства, в том числе отличался редким для того времени целомудрием[11], был щедр, его склонность к благотворительности граничила с расточительностью. Многие его законы и постановления проникнуты духом христианской справедливости и гуманности, они способствуют возвышению женщин, улучшают положение рабов и обездоленных, позволяют церкви свободно действовать по всей империи. В целом Константин был одним из лучших, самых удачливых и самых влиятельных римских императоров, христиан или язычников. Но были у него и крупные недостатки. Он был вовсе не таким чистым и почтенным, как описывает в своей напыщенной и почти до нечестности хвалебной биографии Евсевий, ослепленный его благосклонностью к церкви и явно намеревающийся сделать из него пример для подражания всем будущим правителям–христианам. К сожалению, мы вынуждены признать, что, приобретая знания о христианстве, Константин вовсе не совершенствовался в добродетельной жизни. Его любовь к показухе, расточительность, подозрительность и деспотичность росли по мере того, как росла его власть. Ярчайший период его правления запятнан тяжкими преступлениями, которые не может оправдать даже дух той эпохи и политика абсолютной монархии. Достигший посредством кровопролитной войны своей амбициозной цели — единовластного обладания империей, Константин в тот самый год, когда был созван Никейский собор, приказал казнить своего побежденного соперника и зятя Лициния, нарушив торжественное обещание проявить к нему милосердие (324)[12]. Не удовлетворенный этим, Константин из политических подозрений вскоре приказал убить и юного Лициния, своего племянника, которому едва исполнилось одиннадцать лет. Но хуже всего было убийство его старшего сына Криспа в 326 г., которого подозревали в политическом заговоре, а также в кровосмесительных намерениях по отношению к его мачехе Фаусте, в то время как большинство считает его невиновным. Эта семейная и политическая трагедия была вызвана взаимными подозрениями и соперничеством и напоминает поведение Филиппа II по отношению к Дону Карлосу, Петра Великого по отношению к его сыну Алексею и Солимана Великого по отношению к его сыну Мустафе. Авторы более позднего периода утверждают, хотя и необоснованно, что император, подобно Давиду, горько раскаялся в своем грехе. Кроме того, Константина часто обвиняли — но это, по–видимому, совершенно несправедливо — в смерти его второй жены Фаусты (326?), которая, как рассказывают, после двадцати лет счастливого брака была обвинена в хуле на приемного сына Криспа и в прелюбодеянии с рабом или императорским гвардейцем, после чего ее удушили паром в перегретой бане. Но рассказы о причине ее смерти и о том, как это произошло, — настолько поздние и противоречивые, что участие Константина в этом событии по меньшей мере сомнительно[13]. Как бы то ни было, христианство не преобразило Константина морально. Его больше волновало внешнее общественное положение христианской религии, чем ее внутреннее воздействие. Его восхваляли и осуждали христиане и язычники, ортодоксы и ариане, испытывавшие на себе то его благосклонность, то его неприязнь. Своими общественными деяниями и личным характером он в чем‑то напоминает Петра Великого: великие добродетели и заслуги сочетались в нем с чудовищными преступлениями, и, вероятно, он умер, утешая себя так же, как Петр, последние слова которого были: «Я верю, что за то добро, которое я старался принести своему народу (церкви), Бог простит мои грехи». Характерная черта его благочестия: когда Елена привезла из Иерусалима крест Спасителя, Константин вставил один из священных гвоздей в упряжь своего боевого коня, а другой — в украшения своего шлема. Не обладавший ясным, чистым и последовательным характером, Константин занимает промежуточное положение между двумя веками и двумя религиями; на его жизни явно отразились и первые, и вторые. На смертном одре наконец‑то приняв крещение, со словами: «Теперь давайте отбросим всякую двуличность», — Константин честно признал, что его частной и общественной жизни всегда был присущ конфликт между двумя антагонистическими принципами[14]. От этих общих замечаний мы обратимся к основным особенностям жизни и правления Константина в их связи с историей церкви. Мы поговорим о его юности и обучении, видении креста, эдикте о веротерпимости, законах в пользу христианства, крещении и смерти. Константин, сын императора Констанция Хлора, правившего Галлией, Испанией и Британией до своей смерти в 306 г., вероятно, родился около 272 г. либо в Британии, либо в Наиссе (современная Нисса) — городе в Дардании, Иллирия[15]. Его матерью была Елена, дочь владельца постоялого двора[16], первая жена Констанция, с которой он позже развелся, чтобы жениться на дочери Максимиана из политических побуждений[17]. Христианские авторы описывают ее как скромную и набожную женщину, ее почтили причислением к лику святых. Ее имя связано с обнаружением креста и благочестивыми суевериями о священных местах. Она дожила до глубокой старости и умерла в 326 или 327 г. в Риме или его окрестностях. Благодаря красоте и удаче Елена из неизвестности возвысилась до великолепия двора, потом ее постигла судьба Жозефины, но сын вернул ей императорское достоинство, а в конечном итоге она стала святой Католической церкви. Жизнеописание Елены было бы интересной темой для исторического романа о ведущих событиях никейской эпохи и о триумфе христианства в Римской империи. вернутьсяПодобного мнения придерживается и великий историк Нибур (Niebuhr, Vorträge über Rom. Geschichte, 1848, iii, 302). Мосгейм в своем труде First Three Centuries, p. 965 sqq. (Murdock's Transi., ii, 460 sqq.), пытается доказать, что Константин не был лицемером и в течение большей части своей жизни искренне считал христианство единственно истинной религией. Буркхардт, более поздний биограф Константина, представляет его как великого политика и гения, но лишенного моральных принципов и религиозных интересов. См. также доктора Баура. вернутьсяHaruspices, гаруспициям, которые предсказывали будущее по внутренностям жертвенных животных. вернутьсяСогласно Евсевию (Vit. Const., 1. iii, с. 48), он посвятил Константинополь «Богу мучеников», согласно же Зосиме (Hist., ii, с. 31) — двум женским божествам, вероятно, Марии и Фортуне. Позже считалось, что город пользуется особым покровительством Девы Марии. вернутьсяЕго преемники поступали так же вплоть до Грациана, 375, который отказался от этого титула, превратившегося в пустой звук. вернутьсяВо всех христианских повествованиях говорится о его сдержанности, но Юлиан намекает на обратное и обвиняет его в древнем римском пороке неумеренного обжорства (Caes. 329, 335). вернутьсяЕвсевий оправдывает этот поступок по отношению к врагу христиан законами войны. Но как относиться к нарушению торжественной клятвы? Об убийстве Криспа и Фаусты Евсевий умалчивает, пренебрегая высочайшим долгом историка — рассказывать правду целиком и полностью. вернутьсяЗосима — без сомнения, из языческого предубеждения и стремясь очернить императора — утверждает, что Константин по наущению своей матери Елены, бывшей в ярости из‑за утраты любимого внука, умертвил двух женщин, невинную Фаусту и прелюбодейку, предполагаемую мать трех его преемников; Филосторгий, напротив, считает Фаусту виновной (H. Е., ii, 4; только фрагменты). Опять же, более древние свидетельства опровергают эту историю в целом; из двух речей, относящихся непосредственно к следующему правлению, видно, что Фауста пережила своего сына, младшего Константина, который, в свою очередь, пережил отца на три года. См. Julian. Orat., i, и Monod. in Const. Jun., с. 4, ad Calcem Eutrop., цит. в Gibbon, ch. xviii, notes 25 and 26. Евагрий отрицает убийство Криспа и Фаусты, правда, лишь на том основании, что о них умалчивает Евсевий, чья чрезвычайная пристрастность в описании его друга–императора существенно умаляет ценность его рассказа. Гиббон и еще более решительно — Нибур (Vorträge Uber Rom. Geschichte, iii, 302) склонны считать Константина невиновным в смерти Фаусты. Самый поздний из биографов, Буркхардт (l. с, р. 375), обвиняет Константина в смерти Фаусты довольно поспешно, даже не упоминая о критических трудностях. Так же поступает и Стэнли (Stanley, I. с, р. 300). вернутьсяЯзыческие историки прославляют ранний период его правления и пренебрегают поздним. Так поступает Евтропий, х. 6: «In primo imperii tempore optimis principibus, ultimo mediis comparandus». С этим суждением соглашается Гиббон (гл. xviii), представляющий Константина как Августа наоборот: «В жизни Августа мы наблюдаем тирана республики, превратившегося почти неуловимым образом в отца страны и человечества. В лице Константина мы видим героя, который так давно внушал любовь своим подданным и ужас своим врагам, что выродился в жестокого и распущенного монарха, испорченного собственной удачей, которого победы избавили от необходимости притворяться». Но эта теория о постепенном «вырождении» Константина, которой придерживаются также Ф. К. Шлоссер (F. С. Schlosser) в его Weltgeschichte, Стэнли (Stanley, l. с, р. 297) и многие другие, так же неприемлема, как и противоположное мнение — о постепенном совершенствовании, к которому склонны Евсевий, Мосгейм и другие историки церкви. Ибо, с одной стороны, в ранней жизни Константина присутствуют проявления жестокости: отдача покоренных варварских царей на растерзание диким зверям в амфитеатре в Треви в 310 или 311 г., за что его восхваляет один языческий оратор; неблагородное поведение по отношению к Геркулию, его тестю; убийство маленького сына Максенция; триумфальная демонстрация головы Максенция при въезде в Рим в 312 г. С другой стороны, его наиболее гуманные законы, такие как запрет на гладиаторские бои и распущенные и жестокие ритуалы, относятся к позднему периоду его правления. вернутьсяСогласно Баронию (Ann. 306, п. 16) и другим авторам, он родился в Британии, так как древний панегирик 307 г. гласит, что Константин облагородил Британию своим рождением в ней (tu Britannias nobiles oriendo fecisti); но эти слова могут указывать не на его рождение, а на то, как он стал царем, потому что именно там его воины провозгласили его кесарем. Другое мнение также основано на древних свидетельствах, к нему склоняются Пажи, Тиллемон и большинство современных историков. вернутьсяАмвросий (De obitu Theodos.) утверждает, что она была stabulariam, когда Констанций познакомился с ней. вернутьсяЭто наиболее правдоподобная версия, подкрепленная авторитетными свидетельствами. У Зосимы и даже в «Пасхальных хрониках» Елена названа наложницей Констанция, а Константин — его незаконнорожденным сыном. Но в таком случае трудно было бы понять, почему к нему так хорошо относились при дворе Диоклетиана и избрали кесарем без противодействия, ведь у Констанция было три сына и три дочери от законной жены Феодоры. Возможно, Елена сначала была наложницей императора, а потом стала его законной женой. Став императором, Константин позаботился о ней: наделил ее титулом Августа и провозгласил императрицей со всеми надлежащими почестями. |