«В Астаринской и Кергеруцкой провинциях ханом Мухаммед Муса — надобно и верно.

В Уджарцкой провинции салтан Мухаммед Джафар — верной и надобной.

В Муганской Шахсеванской, Мазаригской степях ханом Али Кули — верно и надежно.

В Баке салтаном Дергах Кули: надобно наградить против первостатейных.

В Кубинской провинции и в Шебране и Кулагане и Мушкуре ханом Хусейн Али бек малолетный, однакож надлежит его наградить и наиба его Афрасяба, который зело верно и надобно.

В Сальянской провинции наиб Голь Ахмедхан — добро и верно.

В Муганской шагисеванской Мазаригской степей наибом Муса юзбаша — верно, добро и надобно.

В Дербенте наибом Имам Кули бек, о верности его известно всем.

В Ленкоранской провинции ханом Мир Азиз — посредственно.

В Казылагацкой провинции салтаном Келбеали — посредственно.

В Баке наибом Абуразак — посредственно, однакож верно»^{603}.

Поведение одних вполне соответствовало характеристике командующего; другие надежд не оправдали, как «забунтовавший» в том же году султан Джафар. «Сумнительных в верности» отрешали, как рештского визиря, или заставляли давать заложников, как астаринского Мусу-хана, который сначала выступал против русских, но в 1727 году обещал Долгорукову доход в размере 55 тысяч рублей, выдал «безденежно» провиант и 300 лошадей и обязался «крепость своими людми сделать без найму»^{604}. Однако опытный генерал называл хана «великим плутом», и его сыновья находились в аманатах у генерал-майора Фаминцына. Местная знать — «юзбаши и беки» — сохраняла при условии лояльности свои земли, и иногда и посты: в той же Астаре состояли на службе местные «даруги» Шепелян и Рустем-бек.

На низовом же уровне административные функции по-прежнему исполняли старшины, старосты и другие должностные лица союзов сельских общин и городских кварталов. Столичный Решт российская администрация делила на три «слободы» (одна из них именовалась Жидовской) и имела дело с выборными от них представителями, взимая с их помощью подати.

Как свидетельствует сохранившаяся книга капитанов Соболева и Кафтырева о сборе денег в «поморских провинциях» за 1727 год, новых порядков в этой сфере российские власти не устанавливали, а использовали прежние разнообразные «оклады». Имели место и поголовный налог в два рубля (в Жидовской слободе Решта), и фиксированная подать с бывших шахских деревень, и откупная система (с продажи нефти, с 16 караван-сараев, с рыбных ловель) и прочие разнообразные пошлины — «с варения бараньих голов», «с чюрешных пекарен», «с конской площатки», «зерновой игры» в караван-сараях, «с продажи терьяку», а также традиционно взимаемые поборы «сверх окладу». Доходы собирались («Деревни Тигамрая пять рублев, деревни Кахгир Калая пять рублев, деревни Кияку три рубли, деревни Гулярудбар пятнатцать рублев…»), но далеко не в ожидаемых количествах, ввиду повсеместных недоимок и реального сокращения числа дворов за прошедшие годы: в Кергеруцкой провинции в «волости» Секердаш из 272 дворов осталось 148, а в «волости» Хавбесер — только 313 из 639.^{605}

В 1730 году российская администрация провела перепись населения с целью установления налогообложения по «старым окладам» с учетом произошедших во время смуты изменений. Объявленный указ предписывал выделить от каждой махалли по шесть человек, которым и надлежало провести перепись жителей и «податных жеребьев», а также «пашен и лугов и шелковых садов и заводов». Подданным разъясняли, что в отношении должностных лиц у переписи «взятки и подарки отрешены и отрешаютца», а освобожденные от налогов лица («маафы») обязаны представить «самые оригиналы» соответствующих жалованных грамот^{606}.

Там, где управленческие функции были изъяты из рук местных ханов и визирей, появились новые административные органы. В столице Гиляна, Реште, находились «провинциальная» или «судная» канцелярия, а также ведавшая дипломатическими отношениями «канцелярия персидских дел»; в других провинциальных центрах, как в Кескере, имелись свои «судные канцелярии».

С какими процедурами отправлялось правосудие «по-персидски», неизвестно, однако российским офицерам явно приходилось сталкиваться с восточной спецификой. Приводившееся выше завещание покойного генерала Штерншанца показывает, что его автор был несколько озадачен отношением являвшихся на его суд подданных: «А потом, как я в ети провинции прибыл, и тут мне росходу про обиход мой не имелось, понеже обычай такой в здешних местах имеетца. Когда обыватель приходит к своему камандиру, то всегда что-нибудь с собой принесет, например, барана, вола, курицу, масла, яиц и протчее сим подобное. И понеже здесь много имеетца знатных людей, юзбашей и беков, того ради един или другой из оных мне презенты давали лошадьми, каторми (мулами. — И. К.) и рогатою скотиною. Когда же такие презенты от них и принимать не хотел, что сначала и учинил, тогда оные были печальны и, отходя к Муса хану и предлагали ему, якобы я к ним немилостив. Потом Муса хан приходил ко мне и предлагал, что оные люди весьма печальны, что их презентов не принял, и тако говорил мне, чтоб я принял, понеже у них обычай такой…»^{607}

Возможно, честный немец Штерншанц и был смущен простодушием восточных обычаев, но знакомые с российской традицией воеводского «кормления» русские офицеры, скорее всего, воспринимали подношения «рогатой скотиной» более естественно, хотя здесь таковые порой отличались экзотикой: в 1730 году некий Ходжа Магомет поднес Левашову в дар «трех зверей дикобразов». Впрочем, Штерншанц вскоре тоже освоился («и за такие презенты собрал я тысячу рублев»), но в завещании все же счел нужным очистить совесть.

Подавляющая часть делопроизводства «судных канцелярий» до нашего времени не дошла; сохранились лишь отдельные упоминания о тех или иных делах в донесениях командующих-генералов, сведения о раскладке и сборе налогов и несколько записных книг сбора различных пошлин и штрафов, которые командование считало нужным иметь для финансовой отчетности.

Из них явствует, что российские «командиры» судили обывателей — разбирали дела о воровстве, драках и завладении чужой землей. В 1730 году сам Левашов рассматривал уголовные дела: жители деревни Кошкасал, разграбившие выброшенное на берег русское судно, поначалу «заперлись», но были изобличены и заплатили по 50 рублей; такими же оказались штрафы за неумышленное убийство и за отказ платить налоги «в казну ее императорского величества».

Помимо более или менее обычных случаев воровства и драк, военные власти как-то разбирались и с более сложными вопросами — например, решали, кому из наследников принадлежит спрятанный покойным хозяином дома кувшин с 400 рублями, по нормам восточного права вершили судьбу «девки» Зейнели и «женки» Ризахани, которые «были зговорены», но выходить «замуж не похотели»; наказывали «мужика» Мумина Али из деревни Чюкал за то, что «жил блудно з безмужнею женкою» 20 рублями, или брали едва ли понятный русскому человеку штраф в три рубля с компании гуляк, «которые будучи в ночное время тайно пили чихир и были пияне»; регулярно взимали сборы «с обывателей, которым по прошениям приказано женитца на спорных за другими мужиками девках»^{608}.

Перед русским судом представали разные люди: крестьяне, купцы, иностранцы и даже местное духовенство. Так, мулла Измаил Гадиев на базаре «показал неучтивство» поручику Григорию Панафидину и заплатил за это 30 рублей; его коллега Сафы Абасов незаконно завладел казенной землей, а еще один служитель Аллаха, Сумиян Багиров, был передан в руки закона жителями деревни Дилеганен и был оштрафован на 15 рублей за то, что «жил блудно с девкой». «Бакинский переводчик» Имамгули Сефиев разбойничал на море и топил своих же «мухаметан»; два предприимчивых рештских жителя умудрились изготавливать мелкие местные монеты («казбики») «под российской герб».