Сам Долгоруков тоже долго не выдержал — уже летом 1727 года стал просить об «отпуске» его с Кавказа по причине резкого ухудшения здоровья. «А ныне от здешнего несносного, злого воздуха пришел в слабость здоровья своего и в безпамятство. К тому ж и за старостию и зрение тупо, одним глазом почитай не вижу, а и другой худ, о чем известны архиатор Блюментрос, которому я при отъезде своем казал левый глаз, что и в те поры на зрачке было пятно, а ныне и больше прибавляется; также и доктор Захарий о моем глазе сведом же, понеже он меня пользовал», — жаловался князь в очередной просьбе об отставке в сентябре 1727 года.

Поначалу министры не сочли возможным отпустить Долгорукова — указ «верховников» повелел ему зимовать на юге и обещал перемену к весне; в качестве утешения князю вернули конфискованные в 1718 году имения, «которые ныне не в раздаче». Однако после свержения Меншикова Верховный тайный совет, в котором теперь преобладали Голицыны и Долгоруковы, 7 февраля 1728 года разрешил генералу вернуться^{562}. «Его императорское величество указал: генералу князю Долгорукову, для сущей его болезни, быть в Москву, а команду свою приказать ему по Куру генерал-лейтенанту Румянцеву; в Гиляни, по прежнему, генерал-лейтенанту Левашову, оставя им инструкции, а на его место главного командира выбрать другого, знатную особу, и представить его величеству», — гласил формальный указ императора Петра II от 7 февраля 1728 года. Вслед за тем старый воин получил увенчавший его военную карьеру чин генерал-фельдмаршала и 30 марта отбыл из Баку в Астрахань.

Пожилой фельдмаршал так и остался главным «куратором» Низового корпуса — через него в Верховный тайный совет поступали доношения с юга и проекты решений тех или иных вопросов; князь, не являясь до января 1730 года членом Совета, присутствовал на его заседаниях, посвященных обсуждению «персидских дел»^{563}. Он докучал министрам своими представлениями о повышении суммы содержания офицеров и добился выплаты задержанного жалованья донским казакам, что было совсем не легко: Военная коллегия не только не платила денег, но иногда даже не представляла размера полагавшегося казакам денежного и хлебного жалованья^{564}. (Явившиеся на службу в крепость Святого Креста в 1726 году три тысячи донцов и 500 калмыков под командованием атамана И.М. Краснощекова оставались там до 1728 года без оплаты, так что В.В. Долгоруков вынужден был выдать им из «персицких доходов» по два рубля на человека. Указ Верховного тайного совета от 31 декабря 1727 года о выдаче денег оставался неисполненным: Военная коллегия обращалась в Камер-коллегию, а ее чиновники адресовали к доходам астраханской рентереи или петербургской «акцизной камеры»; астраханский же губернатор отвечал, что о выплате «ниоткуду указа не имеет». В конце концов недостающая сумма в 30 515 рублей была разыскана в московской рентерее в 1729 году^{565}. В 1731 году история повторилась: в Гилян к В.Я. Левашову явился донской атаман П. Михайлов, чтобы добиться выплаты жалованья, которого его казаки не получали с 1728 года. Генерал на свой страх и риск распорядился выдать им 800 рублей из «персицких доходов», так как сенатский указ от 5 февраля 1731 года запрещал платить казакам из этого источника; остальные 11 666 рублей он безуспешно пытался вытребовать от астраханской губернской канцелярии^{566}.)

Командование на месте он сдал двум старшим по чину офицерам: генерал-лейтенант Румянцев должен был отвечать за владения России от Терека до Куры, а в Гиляне с такими же полномочиями оставался генерал-лейтенант Левашов; каждому из них надлежало быть готовым взять на себя и обязанности другого, если тому «смертный час случится». В прощальной инструкции остававшимся генералам князь сформулировал основные задачи: обеспечить корпус провиантом и заполнить вакансии хорошими офицерами, «очистить» крепость на Куре, внимательно следить за «поступками турецкими», для чего нужны были не только войска и крепости, но и надежные информаторы; необходимо было также привлекать на свою сторону и «жаловать» местных владельцев, без участия которых трудно было бы рассчитывать на лояльность населения^{567}. В июле 1728 года Верховный тайный совет наградил обоих командиров «по чину»: фельдмаршал Долгоруков был пожалован 20 тысячами, а Левашов — двумя тысячами рублей «из гилянских и бакинских доходов»^{568}.

Убедившись на практике в неудобстве «разделения властей» (тем более что морское начальство в Астрахани не склонно было подчиняться двум генералам), Долгоруков в 1729 году посчитал необходимым отменить свое решение о назначении двух равноправных командующих: «генерал-лейтенанта Левашова пожаловать чином и учинить в том корпусе главным командиром, понеже тамошний народ, для знатных и искусных его в воинских делах поступках, в великом почтении его имеют; генерал же лейтенанта Румянцева, також и оного Левашова, для излишних в тамошних краях по их рангам расходов, снабдить награждением»^{569}. Долгоруков признал Левашова наиболее способным к должности и к «обращению со злым и проклятым народом». Его мнение было услышано: Румянцев за труды «при турском дворе и в Персии» получил в марте 1729 года 20 тысяч рублей «из персидских доходов»^{570}, а Василий Яковлевич Левашов в следующем году стал командующим войсками на юге и фактически российским наместником «новозавоеванных провинций». Ему и предстояло выполнять намеченную программу действий.

Имеющиеся в нашем распоряжении источники скупо свидетельствуют о самом интересном — как именно российские военные власти осуществляли управление занятыми провинциями. Как уже говорилось, в архивах неплохо сохранились переписка командующих Низовым корпусом генералов, адресованные им указы и рескрипты, а также документы военного и дипломатического ведомств и подсчеты расходов, сделанные Сенатом. Однако повседневная документация, которая велась на уровне гарнизонных канцелярий и полковых штабов, представлена намного хуже и только фрагментарно входила в доношения вышестоящих лиц.

Вероятно, в 1722 году офицеры и солдаты петровской армии едва ли представляли себе образ жизни горцев Кавказа, бакинских горожан, гилянских «мужиков» или персидских чиновников. Можно только предполагать, что туземцев отчасти воспринимали так же, как уже более или менее знакомых российских «мухаметанцев» — оседлых татар или полукочевых башкир, которые (не без сопротивления с их стороны) все же постепенно интегрировались в имперскую структуру и заняли в ней свое место в качестве подданных российских государей — плательщиков ясака или иррегулярной конницы.

Но ни в походе, ни после него оставшиеся на Кавказе и в Закавказье генералы не встретили таких готовых к переходу под державу российскому императору подданных. «Князья» и «владельцы» Дагестана могли принимать присягу, но считали ее лишь основанием для выплаты им жалованья без какой-либо «службы» с их стороны и отнюдь не желали исполнять приказы российских командиров без очевидной для себя выгоды. Однако «горские народы» все-таки воспринимались как «варварские» и свободные, тем более что на контроль над нагорьями Большого Кавказа российская военная администрация не претендовала. А поведение населения, хотя и «мухаметанского», но все же более укладывавшегося в привычные представления о сословном делении, — крестьян, горожан и «знатных особ» — их озадачило: русская армия избавила «персиян» от анархии и набегов «лезгин», их государство развалилось на глазах под ударами соседей, бессильный правитель официально «уступил» их земли России по договору 1723 года, а неблагодарное население иранских провинций не желает присягать и бунтует; «знатные» же то демонстрируют преданность, то «изменяют» без всякого основательного повода.