В январе 1730 года русский агент, «султанеец Касым вали», рассказал в канцелярии Левашова о «троумфальном» въезде шаха в Исфахан. Вернувшийся из Тебриза другой проверенный шпион, Алмомет Акбердиев, доложил о «конфузии» турок и о зверствах янычар, «оклеветая жителей тевризских» в измене; в турецких владениях носились «эха» то о скором прибытии султанского войска из Багдада, то о появлении иранского посла с предложением мира^{914}.

Посланные с грамотой к шаху российские толмачи передавали из Исфахана, что Тахмасп Кули-хан выдвинулся на первое место, а шаха «яко невольника за арестом содерживает». Долгожданный монарх же, «между бабами сидя, ими токмо забавляетца, ни на что не смотрит, и никто ево не почитает, и ни в чем воли не имеет, а действует всеми делами тахмаскулиханов векиль». Их же, толмачей, находящихся на российской службе, называли «шпионами» и «собаками»^{915}. Эти сообщения подтверждали и другие побывавшие в столице агенты. Сафар Аллакулиев доложил, что шах «злобится» на своего полководца, а его воины «озлобляют» исфаханцев; горожане протестуют и «перед двором шаховым кричат, но никто на них не смотрит». Гулмухамет-хаджи узнал, что у шаха была отнята печать^{916}. Прибывший с последними вестями в Решт Угурлы Аллахвердеев сообщил о новом поражении Эшрефа в сражении 20 февраля; генерал передал новость в Москву, но указал, что на этот раз «самовидцов нет» (к тому времени российское командование уже привыкло получать известия из рук своих агентов, находившихся непосредственно в войсках враждующих сторон)^{917}.

Скоро и от победителя прибыл к русским властям его тюфенгчи-агасы Ахмет-хан, по характеристике Левашова, данной в докладе от 15 февраля в Коллегию иностранных дел, «человек посредственной, а у шаха в милости и Бахуса любит». Посланец объявил о том, что «проклятая нация авганская», наконец, разбита, а потому русским пора вернуть Ирану отторгнутые провинции^{918}.

Полученные известия все больше убеждали Левашова в том, что в Иране «многие конъюктуры переменилися»: в 1730 году турецкие войска были вынуждены оставить Хамадан, Ардаган, Керманшах и Тебриз. Наблюдательный генерал отметил изменение настроений в подвластных ему областях и с явным неудовольствием писал в Москву в мае 1730 года: «Изо всех ведомостей персицкое состояние негодное и народ суеверной и величавой, и неблагодарной». Местные обыватели так и не привыкли считать себя подданными Российской империи. О том же докладывал в феврале и Румянцев из Дербента; он опасался, что в случае дальнейших успехов персов и взятия Тебриза местных владельцев в подданстве «удержать весьма трудно»; пока же они отдают ему полученные от «шпионов шаховых» письма, а он надеется на торжественное приведение их к присяге новой императрице с одновременной раздачей денег, «ибо их горские народы более всех любят». Так же действовал и Левашов, устроивший в Реште празднование «с палбой и элюминацией» и фейерверком «на лугу» перед российскими казармами^{919}.

Для установления контакта с новой политической силой в лице влиятельного Тахмасп Кули-хана к шахскому двору в Казвин были отправлены подполковник Иван Юрлов и неизменный Семен Аврамов. Они везли от имени Левашова письмо к его новому «высокопочтеннейшему другу» с сообщением о смерти Петра II и восшествии на престол Анны Иоанновны. Дальнейшие события описал сам Аврамов в посольском «журнале».

Представители российского командования перевалили Эльбурс ранней весной «великими горами и ущельями». В Казвине они долго ожидали шаха и тоже отметили изменения в настроениях иранцев: солдаты местного гарнизона недипломатично заявляли им прямо на рынке, что скоро пойдут в Гилян «российское войско все вырубить и в море побрасать». Официальные власти приказали им ехать в лагерь Тахмасп Кули-хана лишь втроем и едва не выслали силой. Но стороны все же сумели договориться, и посольство из 15 человек «не без малова страху» прибыло в лагерь Надира под Хамаданом и 5 июля были приняты полководцем в его шатре.

Оказанный прием не сулил ничего доброго — идущих по лагерю послов «без всякого почтения» и попросту «нечестно» задирали солдаты. Сам же Надир начал беседу «велми зверообразно и сурово, яко фараон», с вопроса: «Ежели вы друзья, почему вы Гилян не отдаете?» Ответ с изложением истории российско-иранских отношений с 1722 года его не интересовал; раз его войска уже взяли Исфахан, необходимо все занятое русскими вернуть. Возражения послов (в том смысле, что никто не обещал возвратить провинции по взятии Исфахана) окончательно разгневали победителя. «Я во всем имею полную мочь и власть в персицком государстве», — величался Надир и обещал, что 20 тысяч его «панцирных» воинов устроят русским побоище: «Кровью вашей реки пропущу!»

После чего Надир разошелся и «перешел на личности»: про Левашова сказал, что повелит «рященским мужикам живова к себе привести»; Аврамова обозвал обманывающим персидских министров «цыганом» и проявил вызывающее непочтение к всероссийской императрице: «Хто де ваш государь? Жена! Что ее боятца?» Окончательно распалившись, он пообещал взять Астрахань и даже Москву. На восклицания русских, возмущенных оскорблением «чести коронованной особы», Надир ответил совсем уж издевательски: «А боитесь де жены государя своего?», — затем повелел послам убираться, а не «отговариваться», и аудиенция была прекращена^{920}. К шаху прибывших не допустили.

На следующий день полководец отбыл на фронт, а послов без всяких переговоров отправили обратно. Хорошо еще, что врученная им грамота от имени Тахмасп Кули-хана оказалась неожиданно любезной — ее вместо оскорбительного письма подсунули грозному корчибаши вельможи, более знакомые с дипломатическим протоколом, и неграмотный Надир припечатал послание.

Юрлов и Аврамов вернулись в Решт без всякого ответа, но вслед за ними прибыл посланец Тахмасп Кули-хана Мирза Мухаммед Али. На приеме у Левашова он от имени своего господина вновь потребовал вернуть прикаспийские земли, на что генерал твердо ответил: «Провинции от России к Персии возвращены не будут, к чему шахово величество надежды не имел бы». На угрозы войной он напомнил, что Россия может и турок «в общение принять». Далее уже в другом тоне командующий пояснил: столь важные проблемы «краткими терминами не делаютца», а являются предметом переговоров «уполномоченных особ»; после чего намекнул о цене вопроса в «несколких миллионах».

Стороны договорились продолжить переговоры. Командующий продемонстрировал стойкость, но понимал, что надежного тыла у него нет. Как доносил Левашов в Коллегию иностранных дел в августе 1730 года, относительно местных шиитов он был уверен, что они «против шаха верны при нас не будут»; на «сунинцев» же, хотя и против первых «великую ненависть имеют», «надеятца сумнительно»^{921}. Румянцеву он писал еще более откровенно, искренне удивляясь патриотизму иранцев, верных своему негодному шаху: «…хотя нынешний без всякой государственной пользы человек и хотя от непорятков вся Персия обтехчена, а все до самова разорения терпят и от любви не отступают»^{922}.

В Москве же в обсуждении «персидских дел» была взята долгая пауза в связи с сопровождавшими воцарение Анны Иоанновны обстоятельствами — попыткой ограничения власти императрицы «кондициями» с последующим возвращением ей «самодержавства» и роспуском Верховного тайного совета. Однако, утвердившись на троне, царица проявила интерес к проблеме (полученные из Решта доношения имеют помету о «слушании» их Анной в 1730 году), а сохранивший свой пост и монаршее доверие вице-канцлер Остерман не изменил свою прежнюю позицию.