Из лекарств в войсках в наличии имелись лишь уксус и вино, да и того не хватало; поэтому в декабре 1727 года Верховный тайный совет указал: «…в новозавоеванные персидские провинции в Гилянь, на Куру и в Баку для тамошнего злого и вредительного воздуха людям и тяжкой болезни в Низовой корпус отпускать на всякой год по 6000 ведр вина от Камер-коллегии безденежно»{524}. Левашов просил у командующего разрешения истратить на покупку вина «на припарку» деньги из собранных налоговых сумм, и Долгоруков не только позволил, но и приказал из этих же средств выдавать жалованье «персицкой монетой»{525}.
Командующий сам побывал на Куре и убедился в том, что это «весьма место злое и неудобное и не менши Гиляни утеря людей». В крепости «все без остатку больны и лежат при смерти», так что лишь «некоторые из урядников и салдат с великою нуждою караул содержат и живут в великом страхе и умирают в сутки ис трех полков человек по 20 и больше». Генерал приказал вывести солдат из крепости «в шалаши». Но и эта мера мало помогла, поскольку «от жаров и от воды духота стала быть; и во многих местах выступает из земли вода, а все солончаки». Войска косили «горячки, лихорадки и цынгота»: в июне заболели 785 человек и умерли 86, в июле — соответственно 877 и 178.
Возможности прилично обустроиться не было: «…и солдатам казарм никоим образом удобных сделать не из чего, понеже лесу нет, и дрова верстах в семидесяти и в восьмидесяти берут с великим трудом и те пенья выкапывают из земли и посылают на щерботах вверх по Куре, и конвой не малый для дров определяется; и воздух зело худой и безмерно жаркий, отчего вышеписанного несносного обстоятельства умножается болезнь и утрата людям»{526}.
В 1727 году в лагере на Куре скончались 1804 человека; из 2636 имевшихся налицо солдат и офицеров 1496 были больны. (Согласно другим данным, на Куре от болезней погибли 3360 человек{527}.) Некому было командовать: умерли прибывший с полками генерал-лейтенант Штаф, генерал-майор Никита Шипов, два полковника, три майора, 16 капитанов, восемь поручиков, восемь подпоручиков, восемь прапорщиков, полковые квартирмейстер, поп и лекарь. Остававшийся по чину старшим бригадир Штерншанц командовать не мог, поскольку «стар и не умеет по-русски», а заменить его было некем, «…ис полковников ни одного такова нет, на кого б мошно надеятца», — сокрушался Долгоруков{528}. В сентябре пришлось начать вывод войск с Куры, где был оставлен лишь небольшой гарнизон в 400-500 человек; так была похоронена мечта Петра I о создании в этих краях нового центра «восточной коммерции». Долгоруков с горечью писал, что императора ввели в заблуждение: «А повелено на Куре крепость построить, ради опасения турок, — чаяли, турки захватят на Куре, и крепость учинят, и морских судов умножат, что все не так донесено блаженные и вечно достойные памяти императорскому величеству: не токмо морских судов строить, и дров нет». А потому можно оставить на этом месте «небольшую крепостцу на баталион, и щерботам но препорции людей при них быть, для коммуникации и для укрепления Сальянской провинции и степей, а достальных всех людей вывесть в другие места»{529}.
Постоянно тяжелой оставалась ситуация в Гиляне. «Лихорадка свирепствует здесь круглый год, в особенности же около весеннего равноденствия и в июле и августе месяцах. Здоровым временем года считаются месяцы от апреля до июля. Сами туземцы почти все страдают этой болезнью или ее последствиями. Достаточно иногда одного или двух пароксизмов, чтобы свести в могилу самого здорового человека» — так описывали этот край русские географы в середине XIX века{530}.
Сырую прибрежную низменность покрывали леса, а дорогами служили тропы для вьючного скота, проложенные сквозь чащи и болота. «Вследствие частых осадков с гор стекают в море многочисленные реки. В сухую погоду они немноговодны, но в половодье превращаются в бешеные потоки, все сокрушающие на своем пути. В низовьях они утрачивают свою стремительность и на побережье образуют внутренние стоячие озера, окруженные непроходимыми трясинами, заросшими камышом и осокой, называемые здесь морцами или мордабами (мертвая вода). Во время засух обнажившиеся трясины начинают гнить, распространяя зловоние и порождая мириады мошек и комаров, которые являются источниками малярии. Также порождают злокачественные лихорадки возделываемые на побережье рисовые поля (чалтыки)», — предупреждали о климатических особенностях этого участка «персидского театра военных действий» военные специалисты уже в XX веке{531}.
Все эти условия отражались на состоянии сравнительно небольшого русского корпуса в Гиляне, данные о котором приводятся нами ниже на основании рапортов В.Я. Левашова в относительно спокойные 1730-1732 годы{532}:
Напоминаем, что речь идет только о регулярных войсках, а помимо них командующий располагал в Гиляне конницей от 800 до тысячи человек из казаков и конных армян и грузин, но потери среди них не всегда фиксировались.
Для сравнения можно указать, что в расположенных на Украине 14 драгунских полках, примерно в два раза превышавших по численности гилянский отряд, потери от болезней за сентябрь — ноябрь 1723 года составили 70 человек и 150 лошадей. Только в двух особенно страдавших от «лихорадки и поноса» частях имелось значительное число больных — 151 в Кроншлотском драгунском полку (с 15 сентября по 1 января 1724 года умерли 16 человек) и 213 в Олонецком (за тот же период умерли 19 человек); в остальных полках, подавших сведения о заболевших, таковых насчитывалось по 20-30 человек{533}.
В каждом из указанных выше рапортов Левашов просил прислать от семи до десяти тысяч человек, которых никогда не получал, а прибывавшие пополнения едва могли поддерживать прежнюю численность войск. Не хватало и полковых попов — их приходилось присылать «сверх комплету». В октябре 1731 года в Реште имелся только один здоровый священник, а остальные «больны при смерти», «больным в потребах служить не могут, и люди уже давно помирают бес покояния»{534}.
1727 год был самым тяжелым для Низового корпуса. Болезни унесли жизни едва не половины его солдат и офицеров, и Долгоруков требовал для покрытия «великого некомплекта» присылки 8135 человек, не считая офицеров и извозчиков{535}. Всего же по ведомости 1731 года{536} тогдашнего командующего В.Я. Левашова убыль унтер-офицеров и рядовых «регулярных» войск корпуса составила:
* Подсчеты наши. — И. К.
Но и в другие годы убыль была настолько велика, что не покрывалась пополнениями: по данным на ноябрь 1728 года реальный состав пехотных полков корпуса составлял от 400 до 700 человек, то есть меньше половины штатной численности{537}; таким же он оставался ив 1731 году.
Реальные потери были больше, поскольку генеральские ведомости учитывали лишь «кадровых» военнослужащих. Об убыли в «нерегулярных» частях их начальники сообщали не всегда (правда, иногда они, напротив, намеренно преувеличивали ее размеры: в январе 1732 года донской казачий полковник Белогородцев был разжалован в рядовые за то, что за взятки писал своих подчиненных умершими, и казаки таким образом отправлялись домой){538}. Очень высокие потери несли украинские полки- в том числе и потому, что использовались на строительных работах. Как следует из представленных в Совет документов, из находившихся в 1724-1725 годах на Кавказе десяти с половиной тысяч казаков «от цынготной и другой тяжкой болезни повалились и от татар в сулацком городке и в Аграханском транжаменте на боях и нападениями в разных местах побито и умерло 5183 человека»; более 900 были больны. Оставшиеся, докладывал в августе 1725 года полковник Михаил Милорадович, «платья, обуви и других харчевых вещей, кроме хлебного жалованья, давно лишились»{539}. Обращавшийся к командованию за выплатой неполученного жалованья донской атаман Иван Краснощекое писал о смерти 455 из трех тысяч казаков, посланных в 1726 году, потому что их жены и дети просили о помощи{540}. Из тысячи отправившихся в поход в 1725 году слободских казаков через два года осталось в живых 599 человек{541}.
